Ах, как хочется вернуться!

Как изменились наши дворы. Стали тихими, скучными. В моем детстве в каждом дворе уже с утра было полно ребятни, и прогнать ее можно было только силком, когда мамки, уже надорвав голос криками из окна: “Оля, домой!”, “Лариса, домой!”, “Саня, дождешься у меня!” - выскакивали на улицу с полотенцем в руках, грозя: “Сейчас ремня дам!”

Развлечения находили сами: самозабвенно бились в лапту, играли в вышибалы, мальчишки - в ножички, девочки - в классики, в прятки, само собой.

На Металлургов, 3, наша семья переехала, когда мне было три года. Этого знаменательного события я не помню. Помню, что меня отпустили играть одну в новый двор, тогда спокойно гуляли одни даже самые маленькие, бабушки на лавочках около подъездов присматривали и за своими, и за чужими.
Знакомиться с детворой я вышла в красном плюшевом пальтишке и белой с ушками шапочке, которые мне привез папа из Москвы, где побывал на конкурсе самодеятельных коллективов с мужским хором КМК. Эту одежку мама называла “на выход”, то есть она доставалась из шифоньера по случаю праздника или какого-нибудь события. В другие дни у меня, как и у всех, было простенькое пальтишко-разлетайка и фасонистая фетровая зеленая шляпка на завязках, ставших черными от времени. В обычные дни я же не гуляла с мамой за ручку, а играла с детьми.

В новом дворе мне понравилось. Я отошла от подъезда, побежала вдоль дома, засмотрелась на высоченную арку, выходящую на проспект, и упала в лужу. Выяснив мое имя и из какой я квартиры, старшие ребята отвели меня, в истекающем грязью пальто, домой, где мне тут же, на все последующее детство определили угол для наказания. Стояла в нем я потом часто.

Квартира по сравнению с предыдущей, на Кирова, около универмага, была просто огромной. Нашей семье досталась большая комната с трехстворчатым окном и смежная с ней спальня с эркером, из окон которого с одной стороны был виден вокзал, а с другой - уходящий в перспективу проспект Металлургов с неспешно бегущими по нему красно-белыми автобусами ЗИС и громыхающими сцепками трамваями. Я могла подолгу сидеть на широких подоконниках и смотреть вниз на вечно живую, двигающуюся в разных направлениях толпу прохожих. Эркером я гордилась: во-первых, потому, что он был только в одной из четырех квартир на площадке нашего пятого этажа, во-вторых, он стал прекрасным местом для игр, где за фанерным комодом мы с сестрой никому не мешали, и в-третьих, самое главное, из окон этого замечательного эркера можно было смотреть демонстрацию на 1 Мая и 7 Ноября: в одном окне - как выворачивают колонны от вокзала, потом, в среднем, можно было прочитать надписи на транспарантах и, перейдя к третьему, взглядом проводить колыхающиеся кумачом ряды до пересечения с улицей Кутузова.

Как я любила демонстрации! Родители нередко меня брали с собой в колонну, и я всегда переживала: достанется моему отцу флаг или хотя бы картинка с каким-нибудь дядькой на палке. На демонстрациях всегда было весело. Со мной сюсюкали папины товарищи вальцовщики, разодетые в пух и прах тетеньки в перманентной завивке закармливали конфетами, и еще все улыбались и пели, все громче и громче после того, как, сгрудившись тесным кругом, пускали по рукам единственный на всю компанию граненый стакан.

Во дворе в праздники было особенно шумно. Ко многим нашим соседям приходили гости, детей значительно прибавлялось. Друг друга мы все знали, потому что часто встречались или быстро знакомились и, складывая в общую кучу десятники, пятнашки, а то и рубли, полученные от щедрой в честь праздника родни, шли в “Привет” шиковать.

“Привет” открылся совсем недавно, и, как только у нас появлялась “лишняя” копейка, мы ватагой бежали туда полакомиться. Там за стеклянной, отделанной мрамором витриной громоздились вкуснейшие кубики прессованного какао по 8 копеек, которые можно было долго грызть (такие же с кофе мы не уважали), пачки плотного фруктового чая, ломающегося на много-много кусочков, а еще колотый сахар, халва, детское питание “Малышок”, очень вкусное и замечательно делящееся во все протянутые ладошки. А еще в “Привете” был кафетерий с барной стойкой, высокими круглыми табуретками, обтянутыми кожей, и неумолкающими серебристыми агрегатами, которые в больших железных стаканах смешивали пенные молочные коктейли. Коктейли, конечно, были очень вкусными, но стоили дорого, 12 - 14 копеек мы предпочитали лучше потратить на мороженое. Его можно было лизать гораздо дольше, и просьбы “дай откусить” или “оставь маленько” считались вполне закономерными. В кафетерии продавались страшно дорогие пирожные “корзиночка”, “картошка”, “заварное”, бутерброды с колбасой и слезящимся, сворачивающимся в трубочку к концу дня сыром. Это мы не покупали никогда, а вот пирожки с ливером за 6 копеек - с удовольствием. Пекли их прямо в магазине, горячие, продолговатые, с блестяще-коричневой корочкой и ароматной начинкой, они шли нарасхват. А если еще хватало на стакан газировки (автоматы стояли как раз напротив входа в магазин), уличная трапеза становилась совсем восхитительной. Когда было совсем туго с деньгами, всегда находилась копейка, ее запросто можно было попросить у прохожих, и тогда мы пили “простую” газировку. Одно было плохо: в автоматах часто не оказывалось стаканов, хоть и плохо омываемых, но востребованных сотнями ртов. И тогда мы бежали за поллитровой банкой, которую - с трещиной или сколом - всегда находили в пункте приема посуды.

Кстати, об этом пункте чуть подробнее. Он находился в нашем подъезде, в подвале, поэтому на площадке первого этажа всегда было многолюдно. Пустую посуду было очень выгодно сдавать, бутылка стоила 12 копеек, а с лимонадом - 22, поэтому пустая тара у нас была в цене. Если на вкусности или кино денег не хватало, мы разбегались по домам и шурудили на кухнях в поисках пустых бутылок и банок. В крайнем случае, что-то выливалось в раковину, выбрасывалось в помойное ведро, и с мал-мала вымытой посудой мы неслись в подвал и, пренебрегая очередью (свои!), протискивались к заветному окошку, получали от приемщицы горсть пятаков, двушек, десятников, пятнашек и вдогонку ее вечное ворчание: “А мамка-то разрешила?”

А когда мамкам и папкам было за нами особо следить? Моя мама работала в день, шесть дней в неделю, отец - в смену и постоянно отсыпался. Так и у других ребят, народ у нас в доме был трудящийся: сталевары, прокатчики, литейщики, машинисты, строители. Из интеллигенции - одна семья врачей из первого подъезда, со скромным умным белокурым мальчиком и семья из третьего подъезда. Глава последней занимал какую-то должность в военкомате, располагавшемся в доме напротив, на Курако, ездил на собственной, пожалуй, единственной в доме машине, красном “Москвиче”. Его жена нигде не работала. Разряженная, пахнущая духами, она целыми днями сидела на лавочке у подъезда, “выгуливая” свою толстую дочку, и периодически кричала старшему сыну: “Левочка, ты покушал курочку?” И он, худенький, с аккуратной приглаженной прической и неизменной папкой под мышкой, ей отвечал: “Нет, мамочка! У нас же нет сегодня курочки”.

С нами эти дети не играли, по магазинам не бегали, бутылки не сдавали, но всегда смотрели с завистью на нашу оглашенную беготню, стычки с ребятами из домов с четной стороны Металлургов, которым в наши арки ходить не разрешалось, на разбитые коленки летом и обледенелые, закатанные на горке шаровары и варежки зимой.

Нам никогда не было скучно. В воскресенье мы большой компанией ходили в “Коммунар” на детский сеанс в 9 часов утра, билет стоил 10 копеек. А когда у моей подружки Ларисы в доме появился телевизор, на час-полтора затихали на полу “в зале”, а чаще в коридоре, потому что взрослые, соседи из подъезда плотно сидели на стульях в комнате. Смотрели все подряд: новости, концерты, фильмы, пока нас не выгоняли во двор.

Сейчас, иногда проходя мимо своего дома, я обязательно смотрю на знакомый эркер, на окна моих друзей, вижу их лица, многих теперь, если встретимся, наверное, и не узнаю, столько лет прошло, да в основном все разъехались по разным городам. Ни бабушек, ни лавочек нет, дверь в подъезд на кодовом замке, закрыты ажурными решетками даже некоторые наши арки, а двор такой маленький, неуютный и пустой. И все-таки сюда тянет, так хочется хоть ненадолго вернуться в детство.