Справедливое небо,

Ты закон преступило!

 

Почему весь народ мой

Ты повергло в  смятенье?

 

Люди с кровом расстались,

Растеряли друг друга,

 

В мирный месяц весенний

На восток устремились —

 

Из родимого кра

В чужедальние страны

 

Вдоль реки потянулись,

Чтобы вечно скитаться.

 

Мы покинули город —

Как сжимается сердце!

 

Этим утром я с ними

В путь отправился тоже.

 

Мы ушли за столицу,

Миновали селенья;

 

Даль покрыта туманом, —

Где предел наших странствий?

 

Разом вскинуты весла,

И нет сил опустить их:

 

Мы скорбим — государ

Нам в живых не увидеть.

 

О, деревья отчизны!

Долгим вздохом прощаюсь.

 

Льются, падают слезы

Частым градом осенним.

 

Мы выходим из усть

И поплыли рекою.

 

Где Ворота Дракона?

Их уже я не вижу.

 

Только сердцем тянусь к ним,

Только думой тревожусь.

 

Путь далек, и не знаю,

Где ступлю я на землю.

 

Гонит странника ветер

За бегущей волною.

 

На безбрежных просторах

Бесприютный скиталец!

 

И несет меня лодка

На разливах Ян-хоу.

 

Вдруг взлетает, как птица.

Где желанная пристань?

 

Эту боль  в  моем сердце

Мне ничем не утишить,

 

И клубок моих мыслей

Мне никак не распутать.

 

Повернул свою лодку

И иду по теченью —

 

Поднялся по Дунтину

И спустился по Цзяну.

 

Вот уже и покинул

Колыбель моих предков

 

И сегодня волною

На восток я заброшен,

 

Но душа, как и прежде,

Рвется к дому обратно,

 

Ни на миг я не в силах

Позабыть о столице.

 

И Сяпу за спиною,

А о западе думы,

 

И я плачу по Ину —

Он все дальше и дальше.

 

Поднимаюсь на остров,

Взглядом дали пронзаю:

 

Я хочу успокоить

Неутешное сердце.

 

Но я плачу — земля здесь

Дышит счастьем и миром,

 

Но скорблю я — здесь в людях

Живы предков заветы.

 

Предо мною стихи

Без конца и без краю,

 

Юг подернут туманом —

Мне и там нет приюта.

 

Кто бы знал, что дворец твой

Ляжет грудой развалин,

 

Городские Ворота

Все рассыплются прахом!

 

Нет веселья на сердце

Так давно и так долго,

 

И печаль за печалью

Вереницей приходят.

 

Ах, дорога до Ина

Далека и опасна;

 

Цзян и Ся протянулись

Между домом и мною.

 

Нет, не хочется верить,

Что ушел я из дома,

 

Девять лет миновало,

Как томлюсь на чужбине.

 

Я печалюсь и знаю,

Что печаль безысходна.

 

Так, теряя надежду,

Я ношу мое горе.

 

Государевой Ласки

Ждут умильные лица.

 

Должен честный в бессилье

Отступить перед ними.

 

Я без лести был предан.

Я стремился быть ближе,

 

Встала черная зависть

И дороги закрыла.

 

Слава Яо и Шуня,

Их высоких деяний,

 

Из  глубин  поколений

Поднимается к небу.

 

Своры жалких людишек

Беспокойная  зависть

 

Даже праведных  этих

Клеветой загрязнила.

 

Вам противно раздумье

Тех, кто искренне служит.

 

Вам  милее  поспешность

Угождающих лестью.

 

К вам бегут эти люди —

Что ни день, то их больше.

 

Только честный не с вами —

Он уходит все дальше.

 

Я свой взор обращаю

На восток и на запад.

 

Ну  когда  же слогу

Снова в дом мой вернуться!

 

Прилетают и  птицы

В свои гнезда обратно,

 

И лиса умирает

Головою к кургану.

 

Без вины осужденный,

Я скитаюсь в изгнанье,

 

И ни днем и ни ночью

Не  забыть мне  об  этом!

Прекрасен тихий день в начале лета,

Зазеленели  травы  и  деревья.

Лишь я один тоскую и печалюсь

И ухожу все дальше, дальше к югу.

 

Все беспредельно пусто предо мною,

Все тишиной глубокою укрыто.

Тоскливые меня терзают мысли,

И скорбь изгнанья угнетает душу.

 

Я чувства сдерживаю и скрываю,

Но разве должен я скрывать обиду?

Ты можешь обтесать бревно, как хочешь,

Но свойства дерева в нем сохранятся.

 

Кто  благороден,  тот  от  злой обиды

Своим не изменяет убежденьям.

Нам надо помнить о заветах предков

И следовать их мудрости старинной.

 

Богатство духа, прямоту и честность —

Вот что великие ценили люди.

И если б Чуй искусный не работал,

То кто бы знал, как мудр он и способен.

 

Когда мудрец живет в уединенье,

Его глупцом слепые называют.

Когда прищуривал глаза Ли Лоу,

Незрячие слепым его считали.

 

И те, кто белое считают черным

И смешивают низкое с высоким,

Кто думает, что феникс заперт в клетке,

А куры — высоко летают в небе;

 

Кто с яшмой спутает простые камни,

Не  отличает преданность от лести,—

Те,   знаю  я,  завистливы и грубы,

И помыслы мои им непонятны.

 

Суровый груз ответственности тяжкой

Меня в болотную трясину тянет.

Владею драгоценными камнями,

Но некому на свете показать их.

 

Обычно деревенские собаки

Встречают  злобным лаем  незнакомца.

Чернить людей, талантом одаренных,—

Вот свойство подлое людей ничтожных.

 

Во мне глубоко скрыто дарованье,

Никто не знает о его значенье.

Способен я к искусству и наукам,

Но никому об этом не известно.

 

Я утверждать стараюсь справедливости

Я знаю, честность у меня в почете.

Но Чун-хуа не встретится со мною,

И не оценит он моих поступков.

 

О, почему на свете так ведется,

Что мудрецы рождаются столь редко?

Чэн Тан и Юй из старины глубокой

Не подают ни голоса, ни вести.

 

Стараюсь избегать воспоминаний

И сдерживать нахлынувшие чувства.

Терплю обиды я, но верен долгу,

Чтобы служить  примером  для  потомков.

 

Я ухожу, гостиницу покинув,

В последний путь под заходящим солнцем.

И скорбь свою и горе изливая,

К границе смерти быстро приближаюсь.

 

Юань и Сян раскинулись широко

И катят бурные,  седые волны.

Ночною мглой окутана дорога,

И даль закрыта мутной пеленою.

 

Я неизменно искренен и честен,

Но никому об этом не известно.

Бо Лэ давно уже лежит в могиле,

И кто коней оценит быстроногих?

 

Жизнь каждого судьбе своей подвластна,

Никто не может избежать ошибок.

И,  неуклонно укрепляя душу,

Я не пугаюсь приближенья смерти.

 

Все время я страдаю и печалюсь

И поневоле тяжело вздыхаю.

Как грязен мир! Никто меня не знает,

И некому свою открыть мне душу.

 

Я знаю, что умру, но перед смертью

Не отступлю назад, себя жалея.

Пусть мудрецы из глубины столетий

Мне образцом величественным служат.

Императрица из рода Чэней, супруга Доблестного сына, Воинственного августейшего монарха, в описываемое нами время, пользуясь его благосклонностью, стала чрезвычайно ревнива, и государь поселил ее отдельно, во дворце Длинных Ворот. Она предавалась там тоске и печали, думая о горе своем...

 

Затем прослышала она, что в городе Чэнду, который в область входит Шу, живет Сыма Сян-жу, что он искусней всех в стране под небом нашим в писании красивых сочинений. И вот она, взяв из казны сотню цзиней желтого золота, дала жене Сян-жу, по имени Вэнь-цзюнь, иль Образованная Госпожа, чтоб та купила себе вина и чтобы это все пошло на строфы, объясняющие ее тоску и огорченье. И Сян-жу написал свое стильное произведение, имея в виду образумить владыку-монарха. Императрица Чэнь вновь удостоилась теперь фавора и сближенья. Вот что гласили слова его оды-поэмы.

 

«Скажите, какая там красивая женщина, да, красавица, ходит и бродит, шагает, в грустные думы свои погрузившись, Душа ее, уйдя за грани тела, потерявшись, не возвращается назад, обратно, да, и вид она имеет изможденный, вся высохла она, сидит, живет совсем одна.

 

Он говорил мне: «Ведь я утром буду уходить, а вечером к тебе опять приду — да, да, приду». А сам теперь и пьет, и ест, и забавляется, забыв обо мне. И в сердце его все испарилось сразу. Он мне изменил, и не вспомнит уже о былом: связался теперь с фавориткой своей и сблизился с нею! Я так бы желала, чтоб он мне соблаговолил бы вопросы поставить, меня допросить, чтоб сам повелел мне приблизиться снова — да, вновь подойти; чтоб мне удостоиться счастья вновь услышать, ценить драгоценный голос его. Соизволил сказать лишь пустые слова, а я-то надеюсь всей полной душой, да, искренне очень; но, мой повелитель, он так и не хочет меня осчастливить, приехать ко мне. Я в этих хоромах одна, как на дне и вся своим чувством захвачена — вся! А ветер летит, налетает, как вихрь, этот ветер!..

 

Взойду на Пахучую башню и стану с надеждою вдаль я смотреть, с надеждой смотреть; душа же до самых глубин охвачена сильным порывом, и вся, как поток, устремляюсь куда-то туда. А тучи плывут, тяжелыми грудами тучи со всех четырех заслонили сторон небосклон, да, отовсюду; и небо, бездонно-бездонное небо вдруг днем потемнело совсем. Гром прокатился, раскатами гром, и губы его восстали, восстали; но грохот от грома напомнил мне грохот того экипажа, в котором сидел государь. Вот летящая буря свернула с пути и влетает в ворота мои, во дворец; поднимает все занавеси и все пологи разом, и вдруг коричное дерево сплелось и запуталось все в корнях и ветвях — да, ветвях; а запах и острый, и резкий идет и идет. Великая птица павлин садится на дерево это и к нему приникает любовно... А черная там обезьяна свистит и стонет протяжно. Вот зимородок, изумрудная, синяя птица, сложила свои крылья, сюда прилетев, уселась совместно с другой. Фениксы, он и она, летают на юг и на север... Сердце мое полно до краев безысходной тоскою, дух, сбитый с пути, бушует вовсю, на меня изнутри нападает...

 

Спускаюсь с Террасы Пахучей, смотрю, озираюсь вокруг, вокруг озираюсь и медленным шагом иду потихоньку по самым глубоким дворцовым путям. Вот главная зала... Как глыба... Она упирается в небо — да, в самое небо... Строенья другие громадою темной с ней вместе поднялись и высятся к небу. По временам я прислоняюсь в истоме к флигелю направо, к востоку, да; смотрю на пестрые громады, и без конца, и без конца. Толкну в инкрустациях дверь, золоченые бляхи затрону — схвачусь я, их звук загудит, загудит, как звон колокольный какой-то. Перекладины двери моей из скульптурной магнолии все — да, все резные, карниз абрикосом ажурным отделан. Здесь целая сеть густая-густая деревьев, бродящих, качающихся; подперты пролеты утуном-деревом. Отделаны все редкими деревьями верхи колонн, их капители; неровными рядами они крепят упоры крыш. И в этот час все выглядит неясным и туманным, по одному могу лишь угадать другое — другое; а в общем кажется, как будто глыбы скал нависли сверху кое-как... А днем все пять цветов слепят, один перед другим — слепят; блестят и огненно сверкают — сплошное яркое сиянье! И плотно так скрестились камни, нет — это черепицы крыш — да, крыш; напоминает их узор игру каких-то самоцветов. Везде растянуты сплошной, причудливою сетью там занавесы, да; свисают вниз перевитыми узлами чуской бахромы. Дотянусь до карниза дверей, чтобы сделать движенье какое-нибудь, да, чтобы двигаться мне, и смотрю на широкую панораму причудливых дворцовых помостов-террас.

 

Белый журавль кричит и жалобно воет — да, воет; его одинокая самка стоит на одной ноге у сухих тополей. День уже в сумерках желтых, надежды мои прерываются — да, оборвались; печально одна отдаю себя зале пустой. Свисает, сияет луна, лучи надо мной лишь блистают — да, только; иду в эту чистую ночь одна в свой глубокий альков. Берусь за классически строгую лютню, сыграть отходящий от строгих мотив; играю о том, что не может быть долгой печальная дума моя. Под пальцем течет высокая нота, она изменяется дальше и переходит в другую: и тембром струна упоительно чистым звенит, мелодия вздымается вверх. Проходит сквозь все, что я вижу теперь, ее четкая, строгая тема — проходит; мысль моя крепнет, растет и себя поднимает сама.

Но те, кто со мной, по обе руки, в своем огорченье роняют слезу — да, плачут; их слезы струятся потоком во всех направлень-ях, и этак и так. Не сдерживают уж рыданий своих, все громче и громче от горя вздыхают, вздыхают; но я уже вновь поднялась, шатаясь, иду, не зная куда. Рукав подымаю свой длинный, лицо закрываю свое — закрываю; и все пересчитываю свои неудачи, ошибки былого... Ни глаз, ни лица показать, показать...

И вот в удрученном таком настроении я приближаюсь к постели своей. Собираю душистые разные травы себе в изголовье, в подушку; себе постилаю цветы, которые пахнут чудесно, на ложе. И вдруг засыпаю, и сплю, и грежу во сне и в сонной мечте, да, в думе своей; в душе же творится такое, как будто бы сам государь был здесь, рядом со мною. В испуге от сна пробуждаюсь — ах, нет, никого не видать, не видать; душа вся встревожена, будто потерю познала. Поют петухи целым хором уже, и меня им приходится горько жалеть, горевать; и я поднимаюсь, смотрю на луну, на ее сосредоточенный блеск.

И взираю на звезды, рядами своими, рядами мерцающие; Би-Маобиады уже проступают в восточной окраине неба. Я вглядываюсь в середину двора, где лежит — да, лежит полусвет-полумрак; и как будто то изморозь выпала там, как бывает лишь осенью поздней. И тянется-тянется ночь, словно год, а не ночь; а в сердце моем клубится, клубится тоска, и никак невозможно ее утишить, изменить. Вот так я блуждаю в волненье, и места себе я найти не могу, не могу до утра... Мутнеет и брызжет рассвет... А я грущу про себя, грущу и горюю, и так весь год до конца — и не смею, не смею забыть».

Все то, что ушло,

    отчуждается с каждым днем,

И то, что приходит,

    роднее нам с каждым днем...

 

Шагнув  за  ворота

    предместья, гляжу вперед

И только и вижу

    холмы и надгробья в ряд.

 

А древних могилы

    распаханы под поля,

Кипарисы и сосны

    порублены на дрова.

 

И листья осин

    здесь печальным  ветром полны.

Шумит он, шумит,

    убивая меня тоской.

 

Мне снова прийти бы

    ко входу в родимый дом.

Я хочу возвратиться,

    и нет предо мной дорог!

Летят по небу пары лебедей,

Летят они из северного края.

К пятку пяток, десяток к десяти,

За клином клин, за стаей стая.

 

Одна не может мужу вслед лететь —

В дороге лебедь тяжко заболела.

В тревоге озирается вокруг

И кружится и кружится несмело.

 

«Летела б за тобой, как в поводу,—

Но клюв закрыт, открыть его нет силы.

Нести тебя хотела б на спине —

Болезнь мне крылья белые сломила!

 

В веселье повстречались и сошлись,

В печали довелось нам разлучаться.

Мне не сдержать печальных слез,

А стаи лебедей спешат умчаться.

 

Сейчас должны расстаться мы с тобой.

Дышать мне тяжко, говорить нет мочи.

Заботься о себе, лети на юг.

Далек твой путь. Обратный — не короче.

 

Я буду дом блюсти всегда пустым,

Дверь заложу надежнейшим засовом.

Погибнем — свидимся у Желтых вод,

А будем живы — встретимся мы снова».

     Беспричинна и непонятна,

     Краткосрочна и беспокойна,

     Исполнена мук тяжких.

 

     Невозможно ведь так сделать,

     Чтоб не умереть, родившись.

     За старостью следует смерть,-

     Таков закон непреложный.

 

     Как у плодов созревших

     Страх поутру сорваться,

     Так и у тех, кто родился,

     Вечный страх перед смертью.

 

     Ведь, как кувшины и чаши,

     Что сделал из глины горшечник,

     Все когда-нибудь разобьются,

     Так прервется и жизнь смертных.

 

     Глупец и мудрец ученый,

     Старик и юноша нежный -

     Все они кончат смертью,

     Над всеми - власть смерти.

 

     И когда она их настигнет

     И они отсюда уходят,

     Не удержать тогда отцу сына,

     Родичу не защитить родного.

 

     Подряд, как коров на бойню,

     Смерть уводит с собой смертных

     А родные глядят им вслед,

     Тоскуя и горько плача.

 

     Как видишь, мир поражен

     Старостью и смертью.

     Но мудрецы не скорбят,

     Непреложность закона зная.

 

     Ведь тебе не известен путь,

     Каким он пришел и ушел.

     Не зная конца пути,

     О чем ты рыдаешь?

 

     И если бы тот, кто скорбит,

     Как безумный, себя терзая,

     Выигрывал этим хоть что-то,

     То же делал бы мудрый.

 

     Но скорбью и горьким плачем

     Не обретают покоя.

     Лишь сильней становятся муки,

     Слабеет и сохнет тело.

 

     Тот, кто себя терзает,

     Становится худ и бледен.

     Но ему не вернуть умерших.

     Тщетны рыданья и вопли.

 

     Не убивающий скорбь

     Страдает еще сильнее;

     Рыдающий над покойным

     Попадает во власть скорби.

 

     Взгляни на этих людей,

     Спешащих к перерожденью,-

     Они, в лапы смерти попав,

     Как рыбы в сетях, бьются.

 

     Все ведь бывает не так,

     Как о том помышляешь.

     Знай же - разлука эта

     С родными неизбежна.

 

     И пусть даже сотню лет

     Ты проживешь или больше,

     Все равно от близких уйдешь,

     Расставшись с жизнью здешней.

 

     Так перестань же рыдать!

     Послушай совет архата,

     О покойном скажи себе:

     «Мне его не найти больше».

 

     Когда загорается дом,

     Пламя тушат, залив водою.

     Так и тот, кто мудр и учен,

     Тверд и исполнен достоинств,

     Разгоняет возникшую скорбь

     Тут же, как ветер - солому.

 

     И если счастья желаешь,

     То причитанья и вопли,

     Желания и недовольства,-

     Эту стрелу - из себя вырви!

 

     Отравленную стрелу вырвав,

     Покой обретешь душевный.

     Уничтожив в себе все печали,

     Беспечальным станешь, потухшим.

"Как пчелы, дорогой мой, собирают воедино соки различных деревьев, дабы выделить мед,

И как эти [соки] не знают различий [и не говорят]: "Я – сок этого дерева", "Я – сок того дерева", точно так же, дорогой мой, все эти творения, входя [во сне] в сущее, поистине не знают этого [и не говорят]: "Мы входим в сущее".

[Просыпаясь], они вновь становятся тем, что они есть в этом мире: тигром, львом, волком, кабаном, червем, молью, слепнем или комаром.

Эта тонкая часть есть весь этот мир, это – истина, это – атман, это ты, Шветакету". – "Обучи меня и дальнейшему, господин!" – "Хорошо, дорогой мой", – сказал он.

10

"Эти реки, дорогой мой, текут – восточные на восток, западные на запад, они текут из моря в море, они сами становятся морем. Так же как они не знают этого [и не говорят]: "Я – эта [река]", "Я – та [река]".

Точно так же, дорогой мой, все эти творения, выходя из сущего, не знают этого [и не говорят]: "Мы выходим из сущего". [Просыпаясь], они вновь становятся тем, что они есть в этом мире: тигром, львом, волком, кабаном, червем, молью, слепнем или комаром.

Эта тонкая часть есть весь этот мир, это – истина, это – атман, это ты, Шветакету". – "Обучи меня и дальнейшему, господин!" – "Хорошо, дорогой мой", – сказал он.

11

 

"Если, дорогой мой, ударить по корням этого большого дерева, то из него, живого, потечет сок. Если [ударить] по середине, то из него, живого, потечет сок. Если [ударить] по вершине, то из него, живого, потечет сок. Пропитанное живым атманом, стоит оно – пьющее и радующееся.

Если жизнь оставит одну из его ветвей, она засыхает. Если она оставит вторую, вторая засыхает. Если оставит третью, третья засыхает. Если оставит все, все [дерево] засыхает.

Знай же, дорогой мой, – сказал он, – будучи оставлено жизнью, оно поистине умирает, [но] не умирает жизнь. Эта тонкая часть есть весь этот мир, это – истина, это – атман, это ты, Шветакету". – "Обучи меня и дальнейшему, господин!" – "Хорошо, дорогой мой", – сказал он.

12

 

"Принеси мне плод этой смоковницы". – "Вот он, господин!" – "Разломи его!" – "Я разломил его, господин". – "Что видишь ты [в нем]?" – "Нежные зерна, господин". – "Разломи одно из них!" – "Я разломил его, господин". – "Что видишь ты [в нем]?" – "Ровно ничего, господин".

И сказал он ему: "Это тонкая часть, которой ты, дорогой мой, не замечаешь. Из нее, дорогой мой, из этой тонкой части, возникла вся эта большая смоковница. Верь мне, дорогой мой.

Эта тонкая часть есть весь этот мир, это – истина, это – атман, это ты, Шветакету". – "Обучи меня и дальнейшему, господин!" – "Хорошо, дорогой мой", – сказал он.

13

 

"Положи эту соль в воду и приди ко мне завтра утром". Тот сделал так. Он сказал ему: "Принеси сюда соль, которую ты положил в воду вчера вечером". Тот искал ее, но не нашел: она как бы растворилась.

"Отпей немного от края. Каков [вкус]?" – "Соленый". – "Отпей немного от середины. Каков [вкус]?" – "Соленый". – "Отпей немного с другого края. Каков [вкус]?" – "Соленый". – "Вылей воду и приди ко мне". Тот сделал так: "Она все время остается той же". Затем он сказал ему: "Того, что есть здесь подлинно сущее, ты не замечаешь. Оно, дорогой мой, поистине здесь.

Эта тонкая часть есть весь этот мир, это – истина, это – атман, это ты, Шветакету". – "Обучи меня и дальнейшему, господин!" – "Хорошо, дорогой мой", – сказал он.