"В бытность "Гренады", литобъединения восьмидесятых годов, мы, молодые поэты, рассуждали, что душа поэта живет до 27 лет.

Потом, если пишутся стихи, то это происходит за счёт опыта.  

С Александром Раевским я познакомился у Виктора Бокина, так сказать, моего наставника и покровителя. (В литературе, тем более советской, никуда без протекции.) Раевский приходил в гости, как и я.

Будучи сотрудником редакции "Сельская правда" в 1993 году (нескромно не умолчу, это при мне подписной тираж увеличился вдвое с пятисот до тысячи и с моей подачи администрация района переименовала "Правду" в "Вести") при общей обеденной трапезе речь пошла о местных поэтах.

"Что может мне сказать пожарный?" - заметила новая редакторша. Раевский тогда служил огнеборцем в специальном подразделении Запсиба.

На что я, самый молодой и неопытный в коллективе, возразил: "Он же поэт, не передаёт информацию, а рисует словом!"  

Иногда мы по телефону говорили часами, иногда он давал ц. у.

"Ну скажи им, что такое стихи!"

На похоронах Бокина мы поссорились, упрекнул его, что в последних стихах он боится смерти. Сцепились за грудки, эти поэты аки дети.  

Перечитал я его стихи.

И да, в 26 у него был пик творчества. "Казашка".

Я пару раз пытался переписать историю под русачку или шорку, как упражнение в словоткачестве. Но чем и отличается шедевр от типового изделия, что он неповторим. У Раевского и запах терпкий, и дым глаза выедает.  

И вам, друзья, пожелаю таких открытий, когда слово больше речи, когда образы выпирают из текста, словно тесто дрожжевое.

Казашка

Как ты гонишь коня по беспутью?
Ведь угробишь его до поры;
Видишь, степь затуманена ртутью
Сатанеющей с мая жары.

Ах, казашка, цветочек раскосый!
На неделю забыв институт, 
Амазонкою сорокакосой
Ворвалась ты в родительский кут.

И пред тем, как скакать оголтело, 
Перед тем, как взметнуться в седло,
Ты фамильную кофту надела,
Ту, что темным звенит серебром.

…До луны по чабаньим угодьям,
Выстилаясь, носил тебя конь, 
Накаталась. Бросаешь поводья
И бежишь на негромкий огонь. 

Мать от радости чашки роняет…
Ты ж, смеясь, упрекаешь ее, 
Что кумысом и дымом воняют
И она, и отец, и жилье.

И, тряхнув перламутровой сумкой, 
Принялась, мельтеша, как лиса,
По углам, по ковровым рисункам
Дорогие духи растрясать.

Сиротели лепешки на блюде, 
Чай лениво дымился, как ночь…
И смотрели притихшие люди
На свою незнакомую дочь.