Еще не выветрился типографский запах из двухтомника “Рождение огня” о людях земли Кузнецкой и их делах, который составил и издал при поддержке ЕВРАЗа известный писатель и публицист Гарий Немченко, как появилось новое его творение — сборник “Первый автограф”, посвященный Новокузнецку — городу трудовой доблести и воинской славы.

Слово Гарию Немченко, автору и составителю: “Этот сборник сначала замышлял как исключительно мой, авторский, но в силу привитого Новокузнецком артельного духа и ради полноты картины военных лет на фронте и в тылу я просто не должен был обойтись без творческой поддержки двух старших моих соратников. Братское вам спасибо и… светлая память! И поэту Михаилу Федоровичу Борисову и прозаику Геннадию Арсентьевичу Емельянову”.

Со сборником начнем знакомить читателей с отрывка из “автографа” Геннадия Емельянова “Душа народа” (Слово о родном городе), написанного в 1996 году.

“Ты каждый день идёшь знакомой улицей и мало думаешь о том, зачем живешь и интересна ли твоя жизнь. Ты торопишься. В такие минуты город окружает тебя молча, он отодвигается далеко и всё же он рядом, он есть как нечто, данное изначала, как воздух, которым дышишь, как солнце, которое греет, как синее небо над головой. Но однажды в тихий и рассеянный час город позовёт тебя ненавязчиво, он скажет тебе: “Годы катятся, друг. Я молодею, ты стареешь. Мой век, — скажет город, — не равняй со своим, я ведь вечен, ты, мой творец, смертен”.

И ты увидишь скамейку, где целовался, когда был молод, увидишь старые тополя. По этой улице провожал старых друзей на кладбище. Увидишь дом, где игралась твоя небогатая свадьба. У тебя не хватит смелости постучать в дверь чужой теперь квартиры и попросить хозяев: “Разрешите, я вот тут посижу немного, в уголке. Здесь сиживал мой отец, и его уже нет, но он вернулся сюда с войны”. Не переступишь ты чужой порог, потому что в прошлое не возвращаются.

Город знает о тебе всё. Ты о нём всё знать не можешь, он ведь неизмерим, как вселенная. Но он достоин твоей любви и преданности, он неотделимая часть твоей судьбы, моей судьбы, нашей судьбы. Здесь всё начиналось, на этой благословенной земле испытана удача и недоля, здесь бьётся большое рабочее сердце Сибири, и пульс его слышит Россия.

Сегодня город позвал меня в прошлое.

…Помню себя мальчишкой. Нам выпало военное детство. Голодное, холодное, но все равно — детство. Сейчас вот и не пойму, почему мы любили ездить ватагой на Водную станцию, теперь, кажется, окончательно заброшенную, купаться. Вода была и поближе. Но станция на берегу реки Кондомы манила нас неотвязно, наверное, потому, что поездка туда была связана с немалыми приключениями. Трамваи на остановке возле теперешнего “Детского мира”, на Пионерском бульваре, брались штурмом. Сколько народу забирали облепленные вагоны, сосчитать невозможно. Удивительно, как железо выдерживало такую тяжесть. Кряхтело, скрипело, но дюжило. Ехали на “колбасе”, на крышах, на решетках, что огораживали колеса. Тем, кто чудом оказывался на решетках, держась за рамы открытых окон, выпадала самая рисковая доля: столбы, деревянные, кстати, почему-то были вкопаны так близко от путей, что шоркали спины. Стоило лишь малость зазеваться — и ты рисковал быть сшибленным наземь и всерьез пострадать. На Водную вела однопутка, на пустырях иногда часами дожидались встречного состава. Особенно томительные задержки выпадали тогда, когда по единственному узкому мосту Топольников шли эшелоны с углем.

Зато на Водной было раздолье. Веснами здесь пряно пахло черемухой, речным илом и запустением. У причала качали волну полузатонувшие лодки, подернутые зеленой тиной, в пустых ларьках, где раньше, до войны, торговали газировкой и пивом, с плачущим скрипом на ветру качались двери. Аллеи и тропки позарастали дурнотрвием, а поляны были засажены картошкой и фасолью. Потрескалась, обшелушилась краска на вывесках: “Комната смеха”, “Тир”, “Аттракционы”… “Чертово колесо” застыло таинственно и жутковато, как машина пришельцев с иных планет, потерпевших беду в наших пределах.

На Водной я давно не был и не знаю, как она сейчас выглядит. А тогда мне казалось: вот однажды объявят по радио, что войне конец, и на другой же день поутру все здесь заблестит, заиграет свежей краской, павильоны откроются, полные товаров, и красноносые клоуны начнут зычно зазывать честной народ зайти повеселиться наконец досыта. Мне казалось, что празднику, который я придумал, не будет конца. Но война шла — длинная, тягостная война, взрослое горе ложилось и на нас, мы жили в тени черной тучи, и та туча стояла точно прибитая к небу.

И все же это было детство, протекающее в гуще значительных событий. Мы, пацанва, едва ли не первыми в городе узнали, что фашист дрогнул, качнулся и повернул свои кованые сапоги в сторону фатерлянда: ведь на свалку Кузнецкого комбината (она располагалась за старым зданием Сибирского металлургического института) начала поступать эшелонами битая техника — танки с крестами, мятые пушки, зенитные пулеметы и прочее разнообразнейшее военное имущество. На площади перед заводом долго лежал немецкий самолет, сбитый где-то над полем боя. Лежал на одном крыле и смахивал на огромную ворону, застреленную из дробовика. Самолет ходили смотреть семьями, приводили, конечно, ребятишек. Сейчас так ходят, принаряженные, в театр или на премьеру в цирк. Город торжествовал. Торжество это было негромкое, но такое нужное в лихой и тревожный час.

В городе появились странные грузовики — высокие, голенастые, как петухи, с кузовами из свежевыструганных досок. Картошку возили на тракторе с трубой, напоминающей по форме стекло от керосиновой лампы. Трактор был игрушечный, но шустро таскал большую самодельную телегу, доверху набитую мешками. Эти машины были воскрешены на свалке и спешно пущены в дело, чтобы хоть как-то облегчить работу, которая в то время составляла существо бытия. Только работа, самозабвенная, изобретательная, поистине героическая, могла нас оборонить и спасти, весь Кузбасс, Новокузнецк являли тот последний рубеж, от которого начиналась победа. Или рабство. Или смерть. Такова правда, и никуда от нее не спрячешься.

Тыловой город… Не совсем это правильно, по-моему, так говорить и так писать. Тыла не было, война кричала отовсюду, каждую минуту кричала. И каждый час. Время мерилось заводскими гудками, мерилось сменами, тоннами, метрами. Время мерилось сталью, углем, пулеметами, минами, ведрами картошки, граммами кислого хлеба. Истинную цену человека определяла та же работа.

…Помню былинного старика, он каждое утро, раным-рано, приходил на то примерно место, где сейчас автовокзал. Там стоял тогда зеленый крытый павильон, предназначенный для ожидания трамвая. На козырьке павильона красовались внушительного размера деревянные буквы — СГЖД — Сталинская городская железная дорога. (Новокузнецк в те поры назывался Сталинском.) Но была еще одна, обиходная, так сказать, расшифровка: “Сидите, граждане, ждать долго!” Так вот, приходил сюда старик, устраивался у тротуарчика в две доски, засоренного семечной шелухой, белая его борода достигала живота, на нем были лапти и всегда чистые онучи. Старик был гренадерской стати, суровый и играл на гуслях, пел длинные песни и каждую кончал так: “А воинам, павшим на поле брани, вечная память”. Мне представлялось тогда и представляется теперь, что он был посланец из прошлого. Он наставлял и приказывал не сгибаться. Старик исчез аккурат в День Победы. Мистика? Но это же было! Старик благословлял нас и отвергал милостыню, он тоже воевал — как мог.

Ясно помню Победу.

День выпал безоблачный и теплый. И было ликование — особое. Оно не повторится никогда, потому что такой праздник выпадает один раз на жизнь.

Город наполнил народ, и никто никуда не торопился. В тот день я увидел глаза Победы — счастливые, озаренные усталостью и печалью. Играли гармошки, в домах пораскрывали окна, за окнами пели “Катюшу”и “Синенький скромный платочек”. В тополях бегал теплый ветерок, и мне казалось, что деревья смеются.

На перекрестке улицы Энтузиастов и проспекта Металлургов вроде ниоткуда появилась бабуся с лицом лукавой сказочницы, в кофточке горошком и черной юбке, перед ней стоял лагун литров тридцать, почитай, бочка, и на той бочке лежал цинковый ковшик. Бабуся сидела на низком стульчике и наливала медовуху. Наливала только военным, тем, что были в гимнастерках или в штанах-галифе. Она вставала, осеняла крестным знамением, кланялась и говорила одинаково:

— Выпей, сынок. Сегодня сам Бог велел. И спасибо тебе за радость народную.

Парни с нашего двора, постарше которые, мигом сшибли где-то офицерскую фуражку, надевали ее и медленно, гусиным шагом, проплывали мимо заветного лагуна. Но бабуся самозванцам грозила пальцем:

— Не налью, варнак, не заслужил!

В ту ночь над Кузнецким комбинатом вспыхивали и разливались малиновые всполохи, за мартеновскими трубами, за горами вроде бы трепетало, перекатывалось волнами красное знамя во все небо, до самых высоких звезд. Знамя Победы.

…Война стояла в воздухе, она даже имела свой звук — глухой, шероховатый, звук тревоги и напряжения. Война отпустила нас не на второй день после Победы, а лишь когда в парке отдыха на Водной закрутилось чертово колесо и клоуны позвали веселиться…”