В марте 1938 года поэт Николай Алексеевич Заболоцкий по совершенно ложному доносу собратьев-писателей был арестован и, как тогда было принято, без суда и следствия, приговорён к пяти годам лагерей.

От смертной казни его спасло то, что на допросах Н.А. Заболоцкий упорно отрицал участие в контрреволюционной организации, куда якобы должны были входить Николай Тихонов, Борис Корнилов и другие.

Первым местом отбывания наказания стал «Востоклаг» в Хабаровском крае.

Там он работал на лесоповале, на прокладке дорог. Просьбы об отправке на фронт в 1941-м и 1943 годах были отклонены. Затем он был этапирован в Алтайский край и находился до конца срока в исправительно-трудовом лагере в Кулундинских степях. Там добывали содовый раствор со дна Малинового озера, хорошо известного ныне отчаянным любителям экзотического туризма…
Выжил только потому, что в конце концов был переведён чертёжником в контору.
После освобождения из лагеря с марта 1944 года жил в Караганде.

Там он закончил переложение «Слова о полку Игореве» (начатое в 1937-м), ставшее лучшим в ряду опытов многих русских поэтов. И только после длительных хлопот Александра Фадеева, Ильи Эренбурга, Самуила Маршака, Михаила Зощенко это помогло ему в 1946 году добиться разрешения жить в Москве.

Жена его Екатерина Васильевна с двумя детьми всё это время пережила все невзгоды и страдания жены «врага народа».

Из блокадного Ленинграда по Дороге жизни семья Заболоцкого была эвакуирована в город его детства и юности — Уржум Вятской губернии. В 1944 году семья переезжала к нему в ссылку в Караганду, а вернулись все в Москву только в 1946-м. Жить стали в Переделкине на чужих дачах.
Лагеря не сломили поэта духовно, но сделали предельно осторожным, молчаливым, замкнутым в общении с кем угодно, обоснованно опасающимся новых доносов, находящимся под тайным наблюдением
Судьба приготовила и ему, и его жене ещё одно тяжёлое испытание.

Соседи в Переделкине — известные писатели, но и среди них выделялся Василий Гроссман. Он в то время уже заканчивал роман, которому суждено было скоро стать совершенно знаменитым, — «Жизнь и судьба». Гросссман обладал очень привлекательной внешностью, был резок в суждениях, талантлив, остёр, смел. В работе над романом его не остановило развернувшееся «дело врачей», по которому был арестован даже многолетний бывший личный врач Сталина академик Виноградов и ещё группа известных врачей в большинстве еврейской национальности.

Екатерина Васильевна всё больше проникалась симпатией и состраданием к писателю, такому открытому в общении, смелому в суждениях и обаятельному. Дошло до заявления мужу, что она любит другого человека…
Заболоцкий был потрясён и обижен произошедшим. И позволил себе дать волю чувству к женщине, молодой, красивой поэтессе, к тому же очень любящей его стихи.

Возникла очень напряжённая атмосфера в семье, в восприятии повзрослевших детей. Любой человек такое переживал бы очень тяжело и как-то по-своему. Заболоцкий, к тому же, поэт.

Ещё Маяковский говорил: «Я — поэт. Этим и интересен».

Заболоцкий именно этим был чрезвычайно интересен и глубок.

Он создаст цикл стихотворений «Последняя любовь»: лирические героини этих стихотворений — поэтесса Мария Роскина и его жена.

Обратимся к некоторым из этих стихотворений.

Изначальный образ-символ чувственной страсти, вспыхнувшей в сердце поэта, — образ растения, в самом названии которого — чертополох — заложены два негативных, губительных смысла: чёрт и сполох, пожар.

"Принесли букет чертополоха
И на стол поставили, и вот
Предо мной пожар и суматоха,
И огней багровых хоровод".

Поле битвы этих начал имеет вселенский, общечеловеческий характер: и это тоже образ мироздания, и сосредоточено оно в сердце человеческом.

"Это башня ярости и славы,
Где к копью приставлено копьё,
Где пучки цветов кровавоглавы
Прямо в сердце врезаны моё".

"И встаёт стена чертополоха
Между мной и радостью моей…
И простёрся шип клинообразный
В грудь мою, и уж в последний раз
Светит мне печальный и прекрасный
Взор её неугасимых глаз".

В стихотворении «Признание», напрямую обращённом к этой женщине, звучит и высокая обоюдная радость, и недопустимость её, боль, горе и слёзы, и всё то же потустороннее, греховное и колдовское начало:

"Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!

Не весёлая, не печальная,
Словно с тёмного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая".

Ещё большей полноты выражения этого сложного чувства, прямо экзистенциальной, достигает поэт обращением к образу-символу и глубоко народному, и использованному его великим пращуром, горячо любимым им Александром Сергеевичем Пушкиным — в сне Татьяны в романе «Евгений Онегин».

Чувство Татьяны к Онегину, без малейшего сомнения, — высокое, чистое и совершенно искреннее.

"Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в высшем суждено совете…
То воля неба: я — твоя.
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья первого с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом…".

И конечно же, в этом великом чувстве скрыто и телесное, плотское начало. Оно не осознаётся рассудком, оно скрыто в тайниках подсознания.

(Кстати, великий Пушкин знает о нём за несколько десятилетий до Зигмунда Фрейда и его теорий.) В народных русских преданиях власть этого начала воплощена в образе медведя. Именно он приснится Татьяне в её сне. «И снится чудный сон Татьяне»… В этом сне медведь и ужасает её, и спасает от гибели в снегах, и приносит её «на руках» в лесной шалаш и оставляет со словами: «Здесь мой кум, погрейся у него немножко».

Татьяна чуть приоткрывает дверь и видит за столом чудовищ одно страшнее другого, а во главе — Онегин: «Он знак подаст — и все хлопочут, он пьёт, все пьют и все кричат. Он засмеётся — все хохочут, нахмурит брови — все молчат».

«Моё! Моё!» —
«Моё!» — сказал Евгений грозно..
И шайка вся сокрылась вдруг…
Татьяна безвольно предаётся в его власть — во власть чувственного влечения… Но это же Пушкин! Он скажет: «Простите мне, я так люблю Татьяну милую мою».
Придёт время, и она признается Онегину:
Я вас люблю, к чему лукавить?
Но я другому отдана
И буду век ему верна…".

Как дороги будут Пушкину эти её слова!

Она даст Онегину такую нравственную отповедь, обнажив ему его самого, что Пушкин закончит: «Стоит Евгений, как будто громом поражён.., в такую бурю ощущений теперь он сердцем погружён«.

К такому же образу-символу со схожим значением обратится и Заболоцкий в стихотворении «Лесная сторожка». Оно не входит в цикл «Последняя любовь», но написано тогда же, в 1957 году.

"Скрипело, стонало и выло в лесу.
И гром ударял в отдаленье, как молот,
И тучи рвались в небесах, но внизу
Царили затишье, и сумрак, и холод.
… … …
Однажды в грозу, навалившись на дверь,
Тут зверь появился, высок и космат,
И так же, как многие прочие звери,
Узнав человека, отпрянул назад.
И сторож берданку схватил?
…Вернувшись, лесник успокоился скоро:
Он, видимо, был уж достаточно стар.
Он знал, что покой — только призрак покоя.
Он знал, что когда полыхает гроза,
Всё тяжко-животное, злобно-живое
Встаёт и глядит человеку в глаза…".

Вот она, истина!

Есть роковые грозовые дни в судьбе и жизни человека. К ним надо быть готовому.

Очень скоро и поэту, и его жене стало совершенно очевидно, что работу души не остановить и не отменить. Куда же денешься от памяти о пережитых невзгодах и страданиях, от обоюдной тревоги и боли за судьбу свою и своих детей?

Да и та женщина, что вошла в жизнь поэта, вовсе не была духовно слепой.

"Клялась ты — до гроба
Быть милой моей.
Опомнившись, оба
Мы стали умней.
Опомнившись, оба
Мы поняли вдруг,
Что счастья до гроба
Не будет, мой друг.
Колеблется лебедь
На пламени вод,
Однако к земле ведь
И он уплывёт.
И вновь одиноко
Заблещет вода.
И глянет ей в око
Ночная звезда".

Заболоцкий создаёт стихотворение, которое снова сопряжено с литературной традицией, на этот раз толстовской.

Стихотворению «Встреча» предпослан эпиграф из романа Л.Н. Толстого «Война и мир»: «И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, — улыбнулось…»

Эти строки из четвёртого тома романа. Пьер шёл по улице и увидел проезжающую коляску, в которой сидели две женщины. Одну он узнал сразу, то была княжна Марья, а лицо другой было тёмным, мрачным, каким-то безжизненным. И вдруг она узнала Пьера и… Пьер тоже узнал её, это была Наташа.
Вот кратчайшая предыстория этой их встречи. Пьеру всегда очень нравилась Наташа — живая, непосредственная, очаровательная. Но мысли о каком-то сближении и быть не могло.

Слишком велика разница — и возрастная, и по внешнему облику, и по судьбам — ничего хоть как-то сопоставимого. Но когда перед нашествием французов над Москвой будет пылать комета и все будут охвачены небывалой тревогой и ожиданием какой-то страшной беды,

Пьер скажет ей: «Если бы я был не я, а лучший, умнейший, красивейший человек на свете, я на коленях просил бы руки и любви вашей». С той поры он переживёт и смерть навязанной ему жены Элен, и попытки убить Наполеона, и план, где он чудом избежит смерти только потому, что он не десятый в строю.

Он спасёт Наташу от катастрофы — он не даст Анатолю Курагину увезти её. Наташа тоже переживёт гибель младшего брата Пети, смерть князя Андрея, чисто плотское увлечение Курагиным…

Оба переживут общее для всех страдание и горе страны, людей. И вот они встретились. Толстой пишет, что они оба узнали друг друга и поняли, что любят.

Заболоцкий с Екатериной Васильевной тоже встретились:

"Как отворяется заржавевшая дверь,
С трудом, с усилием — забыв о том, что было,
Она, моя нежданная, теперь
Своё лицо навстречу мне открыла.
И хлынул свет — не свет, но целый сноп
Живых лучей, — не сноп, но целый ворох
Весны и радости, и, вечный мизантроп,
Смешался я? И в наших разговорах,
В улыбках, в восклицаньях, впрочем, нет,
Не в них совсем, но где-то там, за ними,
Теперь горел неугасимый свет,
Овладевая мыслями моими.
Открыв окно, мы посмотрели в сад,
И мотыльки бессмысленные сдуру,
Как многоцветный мягкий водопад,
К блестящему помчались абажуру.
Один из них уселся на плечо,
Он был прозрачен, трепетен и розов.
Моих вопросов не было ещё.
Да и не нужно было их — вопросов".

Мотыльковая любовь, чувственная, слепая, временная, она, конечно, «сдуру».

Завершает Заболоцкий финал своей творческой и личной жизни стихотворением «Старость». Оно последнее в цикле «Последняя любовь». Стихотворение это и автобиографично, и необычайно глубоко вскрывает внутреннюю диалектику того, что принято называть «счастьем».

"Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она,
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
Их речь уже немногословна,
Без слов понятен каждый взгляд,
Но души их светло и ровно
Об очень многом говорят.
В неясной мгле существованья
Был неприметен их удел,
И животворный свет страданья
Над ними медленно горел.
Изнемогая, как калеки,
Под гнётом слабостей своих,
В одно единое навеки
Слились живые души их.
И знанья малая частица
Открылась им на склоне лет,
Что счастье наше — лишь зарница,
Лишь отдалённый слабый свет.
Оно так редко нам мелькает,
Такого требует труда!
Оно так быстро потухает
И исчезает навсегда!
Как ни лелей его в ладонях
И как к груди ни прижимай,
Дитя зари, на светлых конях
Оно умчится в дальний край!
Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она,
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
Теперь уж им, наверно, легче,
Теперь всё страшное ушло.
И только души их, как свечи,
Струят последнее тепло".

Вот так на основе великой русской литературной классики, осмысливая тяжкий и плодотворный опыт жизни своей и жизни людей, Николай Алексеевич Заболоцкий создал своим творчеством бессмертные страницы поэзии. Он и сам стал одним из классиков нашей литературы.

Именно об этом писал ему признанный корифей нашего литературоведения Корней Иванович Чуковский в 1957 году: «Пишу к Вам с той почтительной робостью, с какой писал бы Тютчеву или Державину. Для меня нет никаких сомнений, что Вы — подлинно великий поэт, творчеством которого рано или поздно советской культуре (может быть, даже против воли) придётся гордиться как одним из величайших своих достижений».