Многоэтажки торчат обугленными спичками: первые этажи вроде бы целы, а наверху все черно — квартиры выжжены или разрушены. Невысокие дома будто обгрызены с разных сторон — снаряды выдрали из них целые куски. Дорожные знаки похожи на решето. Под вывеской «Цветы» — дверь, на которой из баллончика выведено: «Люди».

Пострадавшие от обстрелов многоэтажные жилые дома

Поражает дьявольская избирательность: возле целехонькой остановки стоит сгоревший дотла автобус. Развалины небольшого ТЦ — и рядом красный билборд «VIP мебель второй этаж».

У разрушенной пятиэтажки — нетронутый киоск; все вокруг черно, а здесь с яркого рекламного плаката улыбается футбольный болельщик с бутылкой пива. У остатков заправки — снежно-белая цистерна с надписью: «Вогненебеспечно». На столбе ветер треплет желто-голубой украинский флаг, рядом над магазинчиком автозапчастей развевается российский триколор; оба они кажутся инородными деталями на фоне выгоревшей дочерна пятиэтажки.

Самое жуткое в том, что улицы Мариуполя неотличимы от десятков российских городов. На первых этажах — точно такие же аптеки, цветочные магазины, пивные разливайки и банковские отделения.

Только бренды другие — но теперь и это отличие стерлось. Вернее, сгорело.

В этой части Мариуполя относительно людно — здесь можно получить гуманитарную помощь.

Жители других кварталов добираются на велосипедах, некоторые увозят паек в магазинных тележках или детских колясках. Мы едем дальше; журналистская аккредитация позволяет быстро пересечь городские блокпосты.

Останавливаемся наугад у разрушенного «детского кафе»; на газоне валяется табличка «Вход в магазин строго в маске», рядом — матовый металлический цилиндр с надписью: «РДГ-П». Вот так 2020 год встретился с 2022-м.

Очередь за гуманитарной помощью

Захожу во двор очередного «обгрызенного» дома. Снимаю на телефон яркие шерстяные носки, которые сушатся на оконной решетке. И слышу за спиной:

— Не надо тут фотографировать, пожалуйста. Мне неприятно, что люди это увидят.

Илоне* на вид лет 60, на ней спортивная флисовая кофта (когда-то светлая) и засаленные горнолыжные брюки; руки с облупившимся маникюром сжимают грязную доску. Она перехватывает мой взгляд: «Вы, молодой мужчина, скажите мне, разве можно женщине так выглядеть?»

— А дрова пилить женщине можно? — доносится с другого конца двора. Подруга Илоны — в фуфайке, косынке и запачканных угги — прямо на бетонной клумбе распиливает ножовкой похожую доску.— У меня, между прочим, высшее образование.

— А у меня два,— говорит Илона.— Я экономистом была до пенсии. Непохоже, да? Вы не смотрите, как мы сейчас выглядим,— это мы с февраля не мылись, вот сегодня первый раз удалось носки постирать. А так — мы такие же, как вы в России.

Женщины соглашаются поговорить, но строго-настрого запрещают включать диктофон: «Кто знает, какая власть будет. И что ей не понравится».

— Мы жили так же, как вы,— повторяет Илона.— Мы пили кофе в кофейнях, ходили в кино, в филармонию. У нас знаете какая филармония была! А какой театр!

Да, я знаю. Теперь весь мир знает про мариупольский театр.

— Я хоть и пенсионерка, но активная, я каждую зиму ездила на горных лыжах кататься. У меня была пенсия, у меня был вклад, пусть небольшой, но мой, честно заработанный. Я знала, что со мной будет завтра. И что теперь будет с моей жизнью? Ничего не осталось.

— Вы же из России? — уточняет ее подруга. — И что у вас в России про нас говорят?

— По телевизору говорят, что наши военные вас освободили.

— Освободили? — повышает голос Илона. — И от чего вы нас освободили? От нашей филармонии? От нашей пенсии? От нашего города? Ну спасибо вам. Вы знаете, мы 23 февраля весь день звонили-писали, поздравляли наших знакомых мужчин. Да, в Украине такого праздника нет. Но мы-то помним про него. Позвонили, поздравили. А через день — началось… И с кем! С людьми, которые накануне тот же праздник отмечали.

— То есть вам хорошо жилось в Украине?

— Это провокационный вопрос,— Илона резко обрывает разговор и даже делает шаг назад.— Я знаю, что вы хотите. Я на такой вопрос отвечать не буду.

— А я отвечу,— спокойно говорит вторая женщина.— Вот знаете, мы не всем были довольны. Пенсия маленькая, ну да. ЖКХ дорогое. Мэром нашим мы были недовольны, это правда. Ну и что? Вы своего тоже, наверное, поругиваете?

— Бывает,— признаюсь я.

— Ну вот видите. Но это обычные проблемы. Не стоило из-за таких проблем сносить весь наш город.

Постепенно Илона оттаивает и начинает рассказывать мне, каким замечательным был Мариуполь еще два месяца назад:

— У нас такой был чистый город, самый чистый в Украине. А теперь такая грязь... Мне это так неприятно... Двор-то мы уберем сами, а что с городом делать? Где наш мэр?

— И кто вообще у нас теперь мэр? — добавляет ее подруга.

Напоследок Илона приглашает меня приехать и посмотреть настоящий Мариуполь, «когда все закончится». Когда я выхожу из двора, она окликает меня:

— А по-хорошему — приезжайте-ка вы сами помогать все это убирать.

Пожилой мужчина едет на велосипеде на одной из улиц в Правобережном районе Мариуполя

Следующая остановка — у баррикады из сгоревшей коммунальной техники. От нее я выхожу к расстрелянному автомобилю, под ногами хрустит битое стекло. На водительском сиденье — мертвец. Голова на руле, лицо уже даже не белое, а пепельно-серое. Я знаю, что подходить к телам нельзя, они могут быть заминированы. Поэтому разворачиваюсь и ухожу, даже не узнав, мужчина это или женщина.

На ручках дверей автомобиля понуро висят белые лоскутки. Они ничем не помогли.

Через несколько метров — еще одно тело; мертвый человек лежит на животе, кто-то прикрыл голову курткой. От него ощутимо пахнет, хочется заткнуть нос и отвернуться.

Вдруг сверху раздается звук, похожий на выстрел; мое сердце разом делает десяток ударов в секунду, лицо горит, челюсти сами сжимаются до хруста. Я застываю и поднимаю голову. На уцелевшем балконе одного из верхних этажей стоит девушка с полотенцем в руках. Она смотрит мне в глаза и еще раз громко встряхивает тряпку. Я отвожу взгляд первым.

...

В соседнем дворе* у подъезда целое собрание. Несколько женщин готовят еду на мангале, переделанном в печку. Горят палки-ветки, скворчит сковородка с очень тонким слоем морковной поджарки. Женщины просят не снимать их — «А то нас до конца разбомбят», но охотно рассказывают, как они живут здесь с февраля:

— У нас в доме были переселенцы с Донбасса, с 14 года, которым новая власть не понравилась. Так вот, как началось, они сразу сорвались, все бросили и уехали. Они-то знали, что это такое. А мы не знали — вот теперь в подвале живем.

— Сколько вас тут?

— 35 человек у нас и 50 в соседнем доме. На головах друг у друга сидим. У нас бабушка есть, ей 98 лет, представляете? Она уже глубоко лежачая... Но ухаживаем за ней, конечно.

Женщины рассказывают, как они жили в первые недели войны:

— Тут такие бои были! То снаряд залетит, то самолет полетит завод бомбить и гаражи наши зацепит, то военные через двор пройдут.

— Да чего самолет, у нас и танк по дому три раза стрелял в упор.

— У нас столько квартир сгорело. Как обстрел кончится, мы с лопатой и песком бегаем и тушим... Вон Женя*, мать двоих детей, со мной... И тут что особенно опасно — крыша горит, искры сыплются, а стекла давно побиты. А в каждой комнате — то шторки, то гардинки, то клеенки на столе у окна. Так от искр квартиры и загорались. Посмотрите: кругом руины, руины...

— Соседи, когда уезжали, оставили нам ключ — попугайчика кормить. Туда к ним искра залетела, все воспламенилось за секунду. И выгорело с концами.

Во двор заходит мужчина средних лет — а рядом весело семенит та самая худая такса с завода. Мне становится стыдно, что я думал о ней плохо.

— А как собаку зовут?

— Филимон,— степенно отвечает мужчина.

Филимон! С таким именем такса сразу начинает выглядеть солиднее и даже как будто крупнее.

Постепенно женщины возвращаются к печке, со мной остается Екатерина*. Она осторожно спрашивает:

— А вас же власти прочитают? Вы им можете сказать очень важное? Вы только не называйте, кто мы и что мы жалуемся, боже упаси. Нам проблем хватает. Но вот какое дело — еда. Я знаю, что еду сейчас выдают. В районе Metro, еще где-то. Приходишь с паспортом, дают паек — и крупы, и сахар, и паштетики даже. Но у кого-то просто нет паспорта — сгорел, потерялся. А кто-то не может по состоянию здоровья дойти.

Вот я пенсионерка, инвалид второй группы. Десять километров пешком — для меня это далеко, понимаете? Поэтому нужно, чтобы пайки централизованно по дворам развозили. Не надо много — просто крупы, консервы, хлебушка... сигарет, а то курящих много. Мы сами поделим уже. Хоть что-то, хоть по чуть-чуть, но всем достанется. Ведь сейчас не у всех еда есть.

...

Я рассказываю про уход российских войск из Киевской области и про то, что Россия называет это жестом доброй воли, а Украина — отступлением врага. Рассказываю, что под Харьковом сильно стреляют, а Одессу вроде бы еще не штурмовали. Что переговоры продолжаются, но о чем они — неизвестно. Что затонул крейсер «Москва», и никто точно не знает, что с ним случилось. Дед слушает и размеренно кивает.

— Короче, это все ради нас затевалось,— делает вывод он.— Наш Мариуполь — это показательное выступление. И что у вас в России про это говорят?

— Что это спецоперация по освобождению русских людей от нацистов.

Дед хмыкает, снимает шапку и приглаживает седые волосы, которые сильно отросли за два месяца подвальной жизни.

— То есть нас подстричь решили, но заодно разули-раздели и без дома оставили.

— Хорошо, что не без головы,— добавляет женщина.

...Екатерина пока не вернулась с номером телефона, я прошу Евгению отвести меня к могилам. Рядом мужчина собирает мусор с газона. Черный холмик, крест из кусков плинтуса, к нему прибита рамка с запиской: имя-фамилия, годы жизни, «Помним, любим, скорбим». Аккуратным женским почерком. Маминым.

— Всего 24 года... Как он погиб?

— У меня муж у подъезда стоял, все видел. Парень отошел от дома во двор — вот к этой детской площадке. Раздался такой звук — пух! — и он упал. Думали, споткнулся, а потом видим, там из головы лужа крови. Сколько дождей было, а до сих пор видно красное пятно... В общем, снайпер его снял. А чей, мы не в курсе. Дня три-четыре он так и лежал на детской площадке. Мы даже подойти боялись. Такие обстрелы шли — мы из подвала не выходили.

Мужчина нагибается и достает из травы какую-то военную железку. Протягивает мне:

— Вот вам, прессе, подарок.

— Не-не, мне такое не надо.

— Не надо? А мы такие подарки тоже не просили!

Он уносит ее подальше, к прошитым, как решето, гаражам.

— Там дальше еще один сосед наш лежит,— показывает Евгения.— Его осколками убило. Был первый взрыв, а он говорит, мол, пойду водички наберу. Вышел из подвала — и тут снова хлопнуло. Один осколок в шею, один еще куда-то.

Где-то совсем рядом раздается сильный взрыв. Я рефлекторно вздрагиваю, а женщина не обращает на звук никакого внимания.

...

В соседнем дворе двое мужчин средних лет роют могилу, раздраженно матерясь из-за попадающихся камней. Они обсуждают те же проблемы — гуманитарка есть, но далеко, нужен хотя бы велосипед. А его нет.

— Мужики, поделитесь куревом, а? С февраля сигарет нету.

Отсыпаем папирос; я спрашиваю, для кого могила.

— Дедушка мой, Николай Владимирович,— затягиваясь, отвечает мужчина в рваном пиджаке.— С сердцем у него всегда плохо было. Когда еще укропы стояли, я хотел его в город на машине оттарабанить. Укропы вроде пообещали пустить, а потом они же стрелять начали, машину зацепили, ну и все. Потом россияне вошли. Я просил его в больницу вывезти, пацаны вроде пообещали, а потом ушли завод бить. Потом меня ночью в подвале не было, а тут он и умер.

— А вы не знаете, их из дворов перезахоранивать вообще собираются? — спрашивает его старший товарищ.— Вот мы в ДК «Искры» ходили за водой, а там вдоль дороги — крестики, крестики... Что сейчас будет по весне? Хоронили ведь людей неглубоко, без гробов. Они вонять начнут. Санитарные нормы-то какие?

— Да чего ты их спрашиваешь, они ж не законники.

Матерясь, они добивают неглубокую яму. Подходит молодой крепкий мужчина в спецовке. Вместе они приносят тело, используя ржавую стремянку как носилки. Николай Владимирович завернут в теплый желто-коричневый плед. Из пледа торчат ноги, на одной — ботинок, на другой — только черный носок. На дне могилы расстилают полиэтилен, потом кладут туда сверток с телом.

— Голова на север должна быть, а это не север.

— Да он ненадолго. Его все равно перезахоронят же.

— Крест-то все равно надо поставить.

— Я найду, поставлю.

Все молча смотрят на сверток с мертвым человеком.

— Слышь... ну он хоть не мучился? — спрашивает внук.

— Ну как сказать, не мучился...— задумчиво отвечает молодой.— Ночью пошел на горшок, за сердце схватился, упал, простонал и умер. И все.

Внук кивает. Тело оборачивают полиэтиленом, поверх кладут доску.

— Царствие Небесное,— говорит старшой. И продолжает отборной матерной божбой. Брань заглушает очередной громкий взрыв — совсем как гром с небес.

Могилу закапывают вместе. А потом мы все ждем какого-то последнего слова.

— 73 года. Еще мог бы и пожить! — зло говорит внук.— Полежи тут, дед. Дождись***, лучших времен.

...

*Имена и некоторые географические ориентиры изменены.

Материал в оригинале