Высоцкий в Новокузнецке

Одна городская история давно не дает мне покоя: приезд Высоцкого и связанные с этим легенды и мифы.

Еще недавно в моем представлении дело было так. Встречали его так радостно, что Владимир Семенович, не успев начать выступление, упал на сцене Театра металлургов. Оскорбленное этим партийное, сидевшее, конечно же, в первом ряду, начальство уже успело громко произнести слово “милиция”, но раньше нее рядом с певцом появились работники “скорой помощи”. Тихонько сказали о “сердечной недостаточности” и увезли певца в гостиницу.

Проснувшись утром, Высоцкий тут же позвонил в “скорую”, поблагодарил спасителей-медиков и первым делом спросил: найдется ли у выручивших его добрых людей приличный магнитофон?.. Если нет — пусть найдут и приезжают с ним в гостиницу. Магнитофон, само собой, нашелся, они приехали. Незапланированное выступление Владимира в гостиничном номере длилось до глубокой ночи. Но уже утром из городских окон вырвались первые бунтарские песни московского гостя. В особенном, “новокузнецком” исполнении.

Думаете, откуда они появились потом сперва в Кузбассе, а затем и в соседних сибирских городах? По душе друг дружке пришлись. Хрипатый певец и пролетарский город. Сошлись характерами! Не исключено, что это было торжество той самой “скрытой работы”, которая происходит в душе у каждого, а вырывается наружу лишь у немногих. Примолкла даже извечная наша соседка-соперница. Шахтерская Прокопа (ударение на последнем слоге). Как будто еще ниже ушла под землю.

О чем теперь спор?! Если у громадной их “желтой бочки” с пивом, которое, ну, как в живоносном источнике, никогда в ней не иссякает, и даже в известном чуть не на всю Сибирь “Славянском базаре” с его котлетами из медвежатины подвыпивший народ земли Кузнецкой, раскатывая грозное “эр”, прихрипывал: “Пар-ррвали парус!..” Ну, чем вам не синопсис полноценного фильма?! Почти сказочного. О народной любви и воле. Недаром же в городе, который сам себя справедливо назвал “Кузница Победы”, уже столько лет идет фестиваль “Высоцкий в Новокузнецке”! На который почитатели таланта Владимира Семеновича съезжаются не только со всей России, но даже из зарубежья. Теперь-то оно, кроме прочего, — под боком!

Так вот. Еще несколько лет назад вездесущий писатель-рабкор, ушедший, к сожалению, в мир иной, Николай Ничик прислал мне газетную вырезку со стихом одного из самых маститых российских бардов, гревших души романтиков еще в начале шестидесятых годов прошлого века, так называемых “шестидесятников”.

Теперь, однако, в посвященном нашему городу стихе господствовал сугубый критический реализм. Несло гнилостным запахом болота, на месте которого был построен Кузнецкий комбинат и вырос хрестоматийный “город-сад”. Звучал в стихе и укор Владимиру Маяковскому. Мол, до строительства не доехал — описал со слов встреченного в Новосибирске рабочего, “товарища Хренова”. Сам этот рабочий попал потом в места не столь отдаленные, и начальник лагеря чуть не каждый день развлекался тем, что, подвыпив, приказывал привести его к себе в кабинет и заставлял читать стихи о “городе-саде”. А в конце декламации всякий раз давал чтецу в ухо. Ну и где он, твой “город-сад”?.. То-то, мол!

Очень жаль мне стало безответного “товарища Хренова”!.. Маяковский-то за свою не такую долгую жизнь унижений всякого рода натерпелся достаточно. Но чтобы чуть не каждый день — в ухо! Позвонил я в конце концов в ИМЛИ (Институт мировой литературы и искусства). Петр Васильевич Палиевский (светлая ему память) с охотой дал мне телефон “главного спеца” по Маяковскому, доктора филологии Александра Мироновича Ушакова.

“Слышал эту байку, — сказал тот, — но никогда к ней серьезно не относился. Попробую помочь теперь вашему “городу-саду”. Перезвоните через пару недель”. Сам я тоже без дела не сидел и звонил новокузнецким друзьям, и рылся в собственных бумажных завалах. С чего этот сыр-бор вокруг Высоцкого в нашем городе начинался-то?

И вдруг, вдруг… В книге воспоминаний о первом секретаре обкома партии Афанасии Федоровиче Ештокине нашел любопытнейшее свидетельство бывшего “профсоюзного бога” области Курочкина. Однажды во время обыденного разговора у себя в кабинете Ештокин сказал ему: “Ты, мол, чаще меня бываешь на Запсибе. О чем там нынче мечтает молодежь?” — “Мечтает о несбыточном”, — ответил Курочкин. “То-есть?” — спросил Ештокин. И Курочкин вздохнул: “Мечтают, чтобы к ним приехал Высоцкий!” — “А что ж тут несбыточного?” — как бы даже сердито удивился Ештокин.

Чтобы хорошенько представить себе дальнейшее, надо было и вволюшку пожить в нашем поселке со скучным названием Заводской, и хоть немножечко знать Афанасия Федоровича Ештокина.

Меня-то сразу отбросило к середине шестидесятых. К памятному моменту, когда по крутой лестнице только что построенного в центре Новокузнецка молодежного кафе “Юность” я стремительно поднимался на второй этаж, где меня заждался Гена Емельянов, редактор запсибовской многотиражки “Металлургстрой”. И чуть не ткнулся головой в живот Ештокину — в окружении областного да городского начальства неторопливо спускавшегося к выходу.

С иронией сказал мне: “Спасибо, мол, что не сбил с ног! Может, на минутку задержишься? Как раз хотел тебя видеть!”

Было-не было?!

Я что-то извинительное пробормотал, а он стал ступенькой ниже, чтобы вровень, и крепко пожал руку: “Молодец, хороший роман написал!” Обернулся к своему окружению: “Надеюсь, успели прочитать?” Ответом было скромное молчание, и он уже мне с нарочитой серьезностью пообещал: “Теперь прочитают!”

Тут сопровождавший его синклит дружно закивал, а он переменил тон, заговорил вдруг с явной печалью: “Только вот, мол, что… Сам ты торопишься в это прекрасное кафе, где уютно и все чистотой сверкает… А где твой главный герой-то пьет? Галочкин… То за углом общежития, а то за штабелем кирпича на стройке. Люди у нас и без того тяжело живут. А ты как будто нарочно это подчеркиваешь. А кто их поддержит, об этом ты размышлял? Кто даст надежду?”

Через несколько лет мне, нашкодившему, пришлось держать ответ у Ештокина в кабинете, в Кемерове. И опять я увидел в нем державника, искренне озабоченного состоянием народного духа. Хорошо представляю, как он бился с жиреющей Москвой за Высоцкого и что при этом говорил. Не сомневаюсь, что был и справедливый вопрос: “В Париж, значит, как к себе домой, можно, а в трудовой Новокузнецк, на ударную стройку — некогда?!”

И Высоцкий прилетел в Новокузнецк. Но… Горком партии в ту пору возглавлял отторгнутый Запсибом “каэмковец”. В прошлом участник самодеятельности, хороший чтец-декламатор, “коронкой” которого и был как раз “город-сад” Маяковского. Сперва он “достал” им, как бы теперь сказали, родной комбинат, а после, уже на высокой должности, хоть строчку из него, да непременно вставлял чуть не в каждую свою руководящую речь. Участники любого совещания могли биться о заклад: упомянет про “город-сад” или почему-то забудет?

Немудрено, что московский гость достался “каэмковцам”, а не “мечтателям” с Запсиба. Тут можно поразмышлять о некоей иронии судьбы. Владимир Семенович тоже ведь до места назначения не доехал… Но при чем тут бедолага “товарищ Хренов”?

Когда я снова позвонил в ИМЛИ, с Ушаковым мы беседовали так дружески и так долго, как два бывших старожила Кузни, истосковавшихся в Москве по своему любимому городу. Никаких документальных подтверждений грустной истории с “товарищем Хреновым” ученый не нашел. Скорее всего, сказал, это очередная страшилка либералов. Уж коли ты начальник лагеря — соответствуй. Так же, как, ну просто “обязан” соответствовать своему положению “особист” на фронте. Но вот он снова, мол, вспомнил одну историю, которую рассказывал ему отец-фронтовик…

Он командовал уже не раз отличившимся в боях батальоном, который однажды попал в ловушку, специально устроенную для него тоже элитным подразделением. Окружение подготовили с немецкой точностью, положение было явно безвыходным. Батальон это понимал, пал духом. Все понуро ожидали конца. И вдруг неожиданно вскочил самый пожилой в батальоне боец и крикнул так, что мороз по коже: “За Сталина-а!..”

И что бы вы думали? Батальон как очнулся. Не только вырвались из окружения — заставили немцев драпать так, как сами в сорок первом не драпали! Когда их и след простыл, Ушаков-старший, еще в горячке, тряхнул за грудки старого бойца: “Ты с ума сошел?! Дома в Сибири, сам говорил, шестеро детишек — какой тебе Сталин?!” И не успел он отойти от бойца, как подошел к отцу “смершевец”: “Вы этого не говорили. Я этого не слышал. Но на вашем месте я бы представил бойца к награде…” — “Можно на вас сослаться?” — обрадовался комбат. Ответ был: “Я этого не говорил. Вы этого не слышали”.

Но вот что! Будто сам над собой посмеиваясь, Александр Миронович продолжил: “Поскольку, мол, задачку вы мне задали нелегкую, поразмышлять о вашем, ой каком непростом городе пришлось вволюшку. И мне вдруг такое пришло в голову… Прямо сказать, антинаучное. А вдруг старый боец, крикнувший это, насчет вождя, как раз и был из вашего Сталинска-Новокузнецка?.. И для него это было как бы естественно. Все вместе и все едино — и шестеро детей с женой-страдалицей, не знающей, как их там накормить. И весь работающий на фронт город Сталинск.

И вся Сибирь.

вся большая страна”.

Как я был благодарен Александру Мироновичу за его далеко отступивший от научных канонов рассказ! Разве это тоже не знак? Не символ? Да, на гнилом болоте людскими страданиями и народным подвижничеством построен был в самые жесткие сроки металлургический комбинат, стальным щитом прикрывший Страну Советов, общее наше Отечество, в годы небывало жестокой войны.

И еще: патриоты Новокузнецка-Сталинска всегда помнят, что на болоте вырос и начал пробовать громовой свой голос уникальнейший русский бас — Борис Штоколов. Вызовем в памяти всеми любимый “его” романс “Гори, гори, моя звезда…”.

Разве это, кроме прочего, не о нашей Кузне? О незаходящей звезде ее трудовой и воинской славы, неразрывно связанной с именем Сталина…

А если кому-то покажется, будто что-то не так в этих моих очень горьких порою размышлениях — я этого, так и быть, не писал-не говорил. Вы этого не читали-не слышали.

А награда — одна на всех. Общая. Эта самая, постоянно горящая и над болотом, и над всем обширным городом-садом, над Кузницей Победы, штоколовская звезда.