В Пробирной палате в Петербурге хранится эталон метра.

Этот метр не лучше и не хуже других мер и весов, но именно по нему мы меряем то, что подвержено измерению.

Возможно сказать: у каждого своя мера — фут, локоть, аршин. И все же реальную величину мы можем понять, сопоставив все это с метром.

Сахаров не был героем, страдальцем или мессией, в нем не было того, что теперь зовут харизмой, не было геральдической значимости и мастерства политического иллюзиониста.

Он многим мешал своей негромкой точностью.

И рядом с ним кому-то еще было неловко врать и воровать. Теперь не очень ловко об этом вспоминать. Все остальное — вполне.

Для себя он не предполагал нравственных допусков, но к другим был терпим и понятлив. Сахаров не осознавал себя эталоном, и мы не осознавали долгое время, и с удовольствием не осознаем теперь.

Он был хороший, нежный и несговорчивый человек. Я его любил.

Мы не говорили о политике (видимо, я мало подходил для этого сорта бесед), но, если я встревал со словом, он ждал другого и третьего, потому что верил — человек наделен голосом, чтобы что-то сказать.

Андрей Дмитриевич Сахаров родился сто лет назад и прожил всего шестьдесят восемь лет. Все годы без него мы справляемся с жизнью, при власти, лишенной чести, критериев и нравственных примеров. И сами мы больше не любим его, потому что он стал нам мешать, как не убитая собственная совесть. Его лучше забыть, не помнить и не вспоминать.

Как было бы славно, не явись он нам со своим тихим запинающимся голосом, смущенной улыбкой и несравниваемой логикой достойного человека.

Он не вырастил учеников, не создал веры.

Он не претендовал на роль Учителя или поводыря.

Он даже не призывал следовать за собой.

Он просто жил. Эталонно. Не подозревая, впрочем, об этом.

За эти три с лишним десятка лет он не стал ни лучше и ни хуже, и уже не станет иным.

А мы стали.

Мы выбираем меру по нашему достоинству или достоинство по мере, отпущенной нам, и все реже сверяем с ним наши критерии.

Невыгодно.

Да и нет уже истинной меры. А была.

Среди многих десятков изображений Андрея Дмитриевича Сахарова я выбрал этот портрет, не только потому, что здесь он очень похож на себя, карточка нравилась ему самому. Это фото, может быть, выкраденное в газете, было распечатано в формате открытки миллионным тиражом и заполнило Москву в день его смерти. Его ставили в домах на книжные полки.

И в день похорон в гигантской очереди, тянувшейся от метро «Парк культуры» до Дома молодежи, им одаривали энтузиастов, часами стоявших (прощание дело неспешное) на морозе москвичей и тех, кто счел своим долгом приехать в столицу отдать последний поклон человеку, который поселил в их сердца надежду.