Прочитанный в томской университетской «научке» мандельштамовский «Камень» показался пресным и старомодным.
Однако зацепились за память цитаты мальдештамовских стихов из мемуаров Эренбурга:

Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.

Это было мощно.
Настоящее знакомство и ошеломление пришли в 1970-е – через тонкий томик «БП». Я его чуть не весь переписал в тетрадку – книжку дали на ночь…

Осип Мандельштам одного поколения с Борисом Пастернаком, Анной Ахматовой, Мариной Цветаевой. Все родились около 1890-го, годом раньше, годом-двумя позже.
Пожалуй, только Пастернак, пышно говоря, испил до дна чашу славы и признания.
И Ахматова.
Хотя по жизни им досталось чернухи - не приведи, Господи. Но всё ж не столько, сколько Мандельштаму и Цветаевой.

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак...

Мандельштама постфактум нарядили в какие-то политические одёжи, дескать, страдал от тоталитаризма. Неправда. Он жил вне социальных режимов, в своём мире. Мальчишка, играющий в камешки на берегу Леты...

Есть целомудренные чары -
Высокий лад, глубокий мир,
Далёко от эфирных лир
Мной установленные чары...

Это из начальной книжки стихов "Камень", при всей своей дебютности тут же выдвинувшей Осипа Эмильевича в первый ряд  российских поэтов.
Несколько очень камерных, домашних стихов. Порою такой сугубо конкретный, иногда с милым косноязычием обозначенный и зафиксированный словожест:

Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

Но, конечно, не без литературных реверансов в адрес старших - декадентов. Общий, как говорят сейчас, тренд:

Я вижу месяц бездыханный
и небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!

Вторая книга "Tristia" глубже и, я бы сказал, культурней. История, русская и библейская, мифы, легенды, апокрифы...

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

И литература, самое любимое:

Сядь, Державин, развалися, -
Ты у нас хитрее лиса...

Осип Эмильевич, даже возмужав, не стал взрослым. А его приняли всерьёз и взялись исправлять и править в прокрустовом ложе социалстического реализма. И довели до ссылки, потом ареста и ужасной кончины.

Мой самый любимый стих. Тут поэт как бы обретший новое дыхание, оптимистичный и бодрый:

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.

Держу пари, что я еще не умер,
И, как жокей, ручаюсь головой,
Что я еще могу набедокурить
На рысистой дорожке беговой.

Держу в уме, что нынче тридцать первый
Прекрасный год в черемухах цветет,
Что возмужали дождевые черви
И вся Москва на яликах плывет.

Не волноваться. Нетерпенье - роскошь,
Я постепенно скорость разовью -
Холодным шагом выйдем на дорожку -
Я сохранил дистанцию мою.

130 лет. И стихам по сотне. Как много. А ощущается свежо, как утренняя роса.