Не думать о блокаде

У нас назревает новое "блокадное дело".

Условно первым таким «делом» можно назвать кейс телеканала «Дождь».

C тех пор карту «неуважения к блокадному подвигу народа» разыгрывали бесконечное количество раз — в пропагандистских ток-шоу, политических дебатах, просто для того, чтоб ущемить неугодных (вспомним скандал с фильмом Алексея Красовского «Праздник», который посвящен изнанке блокадной жизни). Но речь о деле против конкретного частного человека, позволившего себе пренебречь героической риторикой и сказать об ответственности советского руководства за то, что тогда происходило, кажется, заходит впервые. И это, в любом случае, важный прецедент.

«Политолог, политтехнолог, общественный деятель» (так она аттестует себя в соцсетях) Наталья Елисеева написала в Следственный комитет письмо с призывом проверить Елену Чижову — известную писательницу, лауреата Букеровской премии. По мнению Елисеевой, Чижову следует привлечь ни больше ни меньше как за «реабилитацию нацизма» (статья 354.1 УК РФ). Со страстными обличениями Чижовой также выступили коммунистический функционер Зюганов и патриотический беллетрист Стариков.

Повод для всего этого — статья, которую Елена Чижова написала для швейцарской газеты Neue Zurcher Zeitung («Новая» публикует эссе на русском языке с согласия Елены Чижовой). Это напряженный и грустный текст о непроговоренности блокадной темы, о странном пятне замутнения, в котором она пребывает.

Чижова размышляет о том, почему, во всяком случае в первый год блокады, город был оставлен на произвол судьбы. Почему, пишет она, притом что в блокадное время в город с Большой земли все же доходили составы с металлом для ленинградских военных заводов, не было организовано снабжение города продуктами хотя бы в количествах, совместимых с жизнью?

Эти соображения могут представляться спорными, но все же стоит заметить, что Чижова предлагает их не как сторонний наблюдатель, для которого трагедия прошлого просто материал для самовыражения, а как человек, этой трагедией затронутый.

«Теперь я понимаю, блокадная память моих родных была заперта двойным запором: снаружи и изнутри. Изнутри, потому что блокада — боль, о которой тяжело и страшно рассказывать; снаружи, потому что их мучил страх сказать «что-нибудь лишнее»: еще во время войны тема блокады стала подцензурной».

В отношении к блокаде современное российское государство наследует советскому, только форма цензуры подверглась модернизации. Цель не в том, чтобы прямолинейно замалчивать число умерших (цифры были открыты в перестройку) и утаивать самые ужасные факты (только за последнее время вышло несколько важных и жестких исследований блокады), а в том, чтобы создать и навязать определенную картинку блокады, ее единственную легенду — и пресекать любую попытку выйти за ее рамки, любую попытку размышления.

«С какой версией блокады сосуществовать — спрашивает поэт и антрополог Полина Барскова — с версией безупречного подвига? Гуманитарной катастрофы? С множественным нарративом, где человеческая доблесть и человеческая слабость постоянно сосуществуют?» Но вместо этих естественных и продуктивных сомнений и поисков нам навязывают лубок, упрощенный образ, которого следует держаться.

О блокаде надо думать, что это подвиг, причем подвиг коллективный и во многом государственный.

Чижова пишет, что в качестве поздравления с Новым годом финансируемая городскими властями организация «Блокадное общество» подарила ее маме три пачки крекеров. Помнящему о «блокадном хлебе» в этом видится какой-то чудовищный намек, издевательство. Но это, я уверена, просто равнодушие и именно что беспамятство. Сведенная к методичке Память превращается в окаменелость, которую в нужный день календаря выставляют на всеобщее обозрение.

Под слоем лака Память не выживает.