Голод 1932—1933 годов в деревнях Поволжья

Чтобы выполнить план, хлеб вывозили не только на лошадях, но и на коровах.....

Районы Саратовской и Пензенской областей занимают примерно треть Поволжья. В начале 30-х годов их территория была разделена между Нижне-Волжским и Средне-Волжским краями; на значительной части современной территории Саратовской области располагались кантоны Автономной республики Немцев Поволжья (НП АССР). Специализировавшаяся на производстве зерна и являвшаяся одним из наиболее плодородных регионов страны, эта часть Поволжья в 1932—1933 гг. оказалась во власти голода. Смертность на территории всех исследованных сельских Советов в 1933 г. по сравнению с ближайшими предыдущими и последующими годами резко возросла. В 40 бывших районах Нижне-Волжского и Средне-Волжского краев в среднем в 1933 г. по сравнению с 1927—1932 и 1934—1935 гг. она повысилась в 3,4 раза. Такой скачок мог быть вызван лишь одной причиной — голодом.

Известно, что в голодающих районах из-за отсутствия нормальной пищи люди вынуждены были питаться суррогатами и это приводило к росту смертности от болезней органов пищеварения. Актовые книги за 1933 г. показывают резкое ее увеличение (в 2,5 раза). В графе «причина смерти» появились записи: «от кровавого поноса», «от геморройного кровотечения вследствие употребления суррогата», «от отравления затирухой», «от отравления суррогатным хлебом». Значительно увеличилась смертность и в связи с такими причинами, как «воспаление кишечника», «желудочная боль», «болезнь живота» и т. д.

Другим фактором, вызвавшим рост смертности в 1933 г. в данном районе Поволжья, стали инфекционные болезни: тиф, дизентерия, малярия и др. Записи в актовых книгах позволяют говорить о возникновении здесь очагов эпидемий тифа и малярии. В с. Кожевино (Нижне-Волжского края) в 1933 г. из 228 умерших 81 умер от тифа и 125 — от малярии, О масштабах трагедии села говорят следующие цифры: в 1931 г. там умерло от тифа и малярии 20 человек, в 1932 г. — 23, а в 1933 г. — свыше 200 [2]. Острые инфекционные (тиф, дизентерия) и массовые инвизионные (малярия) заболевания всегда сопутствуют голоду.

В актовых книгах обозначены и другие причины смерти населения в 1933 г., отсутствовавшие в прошлом, а теперь определявшие рост смертности и прямо указывающие на голод: многие крестьяне умерли «от голода», «от голодовки», «от бесхлебия», «от истощения организма на почве голодания», «с недоедания хлеба», «от голодной смерти», «от голодных отеков», «от полного истощения организма на почве недостаточного питания» и т. д. В с. Алексеевка из 161 умершего 101 погиб от голода [3].

Из 61 861 акта о смерти, имеющегося в просмотренных актовых книгах, голод в качестве непосредственной ее причины отмечают лишь 3043 акта на территории 22 из 40 обследованных районов. Это, однако, не означает, что в остальных районах в 1933 г. никто не умер от голода, напротив, и здесь резкий скачок смертности свидетельствует об обратном. Несоответствие записи в актах о смерти и реальной ее причины объясняется тем, что на работу органов ЗАГС в голодающих районах влияла общая политическая обстановка в стране. Устами Сталина на всю страну и на весь мир заявлялось, что в 1933 г. «колхозники забыли о разорении и голоде» и поднялись «на положение людей обеспеченных» [4].

В этих условиях большинство работников загсов, регистрировавших смерти, просто не вписывали запретное слово «голод» в соответствующую графу. О том, что оно было недозволенным, свидетельствует распоряжение ОГПУ г. Энгельса городскому загсу о запрещении в 1932—1933 гг. фиксировать диагноз «умер от голода». Обосновывалось это тем, что «контрреволюционные элементы», якобы засорявшие статистический аппарат, «пытались всякий случай смерти мотивировать голодом, в целях сгущения красок, необходимого для определенных антисоветских кругов» [5]. Работники загсов при регистрации умерших от голода были вынуждены подменять причину смерти. По Сергиевскому сельсовету в 1933 г. 120 из 130 умерших были зарегистрированы умершими «по неизвестным причинам». Если учесть, что в 1932 г. там умерло всего 24 человека и причины их смерти были в актовых книгах точно определены, а на следующий год смертность возросла более чем в 5 раз, то напрашивается вывод о наступлении сильного голода, жертвами которого стали умершие по «неизвестным причинам» [6].

Факт наступления голода в 1932—1933 гг. в исследуемых районах подтверждается и таким демографическим показателем, всегда свидетельствующим о голоде, как падение рождаемости. В 1933—1934 гг. рождаемость здесь существенно упала по сравнению с ближайшими предыдущими годами. Если в 1927 г. на территории Первомайского сельсовета было зарегистрировано 148 рождений, в 1928 г. — 114, в 1929 г. —108, в 1930 г. — 77, в 1931 г. — 92, в 1932 г. — 75, то в 1933 г. всего 19, а в 1934 г. — 7 рождений [7].

В Новобурасском, Энгельсском, Ровенском, Красноармейском, Марксовском, Дергачевском, Озинском, Духовницком, Петровском, Балтайском, Базарно-Карабулакском, Лысогорском, Ершовском, Ртищевском, Аркадакском, Турковском, Романовском, Федоровском, Аткарском, Самойловском районах Саратовской обл. и в Камешкирском, Кондольском, Някольском, Городищенском и Лопатинском районах Пензенской обл. в 1933—1934 гг. рождаемость упала в 3,3 раза по сравнению с ее средним уровнем за 1929—1932 годы. Причинами этого явления были высокая смертность во время голода потенциальных родителей; отток взрослого населения, уменьшивший число потенциальных родителей; снижение у взрослого населения способности к воспроизводству потомства вследствие физического ослабления организма в результате голодания.

Повлиявшая на уровень рождаемости в 1933—1934 гг. повышенная смертность в 1933 г. такой категории потенциальных родителей, как молодежь, подтверждается значительным уменьшением в те годы в сельской местности числа зарегистрированных браков. Например, число браков, зарегистрированных в 1927—1929 гг. в Петровском, Аткарском, Ровенском, Калининском, Марксовском, Балашовском, Ершовском, Турковском, Аркадакском районах Саратовской обл. уменьшилось в среднем в 2,5 раза.

Эпицентр голода, характеризующийся наивысшим уровнем смертности и самой низкой рождаемостью, находился, видимо, на территории Саратовской обл., на Правобережье и в левобережных кантонах Автономной республики Немцев Поволжья. В 1933 г. уровень смертности сельского населения на Правобережье по сравнению со средним уровнем смертности в 1927—1932 и 1934—1935 гг. увеличился в 4,5 раза, на Левобережье — в 2,6 раза, на территории исследованных районов НП АССР — в 4,1 раза. Рождаемость в 1933—1934 гг. по сравнению с ее средним уровнем в 1929—1932 гг. упала на Правобережье в 4 раза, на Левобережье — в 3,8 раза, в районах НП АССР — в 7,2 раза. В результате голода были существенно подорваны жизненные силы поволжской деревни. Об этом свидетельствует резкое падение рождаемости во многих саратовских и пензенских деревнях: судя по записям в актовых книгах, во многих деревнях уже не игралось столько свадеб и не рождалось столько детей, сколько в предшествующие коллективизации и голоду годы.

Голод 1932—1933 гг. оставил глубокий след в народной памяти. «В тридцать третьем году всю поели лебеду. Руки, ноги опухали, умирали на ходу», — вспоминали старожилы саратовских и пензенских деревень частушку, в которой отразилась народная оценка этой трагедии. В ходе анкетного опроса 99,9% подтвердили наличие голода в 1932—1933 гг., подтверждают и то, что он был слабее голода 1921—1922 гг., но сильнее голода 1946—1947 годов. Во многих районах масштабы голода были очень велики. Такие деревни, как Ивлевка Аткарского района, Старые Гривки Турковского района, колхоз им. Свердлова Федоровского кантона НП АССР, почти полностью вымерли. «В войну не погибло столько в этих деревнях, сколько погибло во время голода», — вспоминали очевидцы.

Во многих деревнях были общие могилы (ямы), в которых, нередко без гробов, иногда целыми семьями хоронили умерших от голода. У 80 из более 300 опрошенных во время голода умерли близкие родственники. Очевидцами были засвидетельствованы факты людоедства в таких селах, как Симоновка, Новая Ивановка Баландинского района, Ивлевка — Аткарского, Залетовка — Петровского, Огаревка, Новые Бурасы — Новобурас-ского, Ново-Репное — Ершовского, Калмантай — Вольского районов, Шумейка — Энгельсского и Семеновка — Федоровского кантонов НП АССР, Козловка — Лопатинского района.

Американский историк Р. Конквест высказал суждение, что на Волге голод разразился «в районах, частично населенных русскими и украинцами, но больше всего поражены были им немецкие поселения». На этом основании он делает вывод, что НП АССР, «видимо, и была главной мишенью террора голодом» [8]. Действительно, в 1933 г. уровень смертности сельского населения в исследованных районах этой республики был очень высоким, а рождаемость в этом и последующих годах резко упала. О сильном голоде, фактах массовой смертности населения сообщала в специальном письме Сталину бригада писателей во главе с Б. Пильняком, вероятно, побывавшая там в 1933 году [9]. В голодающих кантонах были зафиксированы факты людоедства [10]. Воспоминания о голоде как немцев, так и представителей других национальностей, проживавших в то время на территории республики, говорят о массовом голоде, наступившем там в 1932—1933 годах.

Сравнительный анализ анкетных данных, полученных в результате опроса свидетелей голода в мордовском с. Осановка Балтайского р-на, мордовско-чувашском с. Еремкино Хвалынского р-на, чувашском с. Калмантай Вольского р-на, татарском с. Осиновый Гай и литовском с. Черная Падина Ершовского р-на, в украинских селах Шумейка Энгельсского и Семеновка Федоровского кантонов и в 40 русских селах, показал, что острота голода была очень сильна не только в районах НП АССР, но и во многих саратовских и пензенских деревнях, расположенных вне ее границ.

«Что это было: организованный голод или засуха?», — этот вопрос прозвучал в письме в редакцию журнала «Вопросы истории» А. А. Орловой [11]. Наступление голода в Поволжье, в том числе в исследуемых районах, обычно (в 1921 и 1946 гг.) было связано с засухами и недородами. Засуха здесь явление закономерное. 75% опрошенных отрицали наличие сильной засухи в 1932—1933 гг.; остальные указали, что засуха была в 1931 и 1932 гг., но не такая сильная, как в 1921 и 1946 гг., когда привела к недороду и голоду. Специальная литература в основном подтверждает оценку климатических условий 1931—1933 гг., данную свидетелями голода. В публикациях на эту тему при перечислении длинного ряда засушливых лет в Поволжье 1932 и 1933 гг. выпадают. Засуху, среднюю по принятой классификации и более слабую, чем засухи 1921, 1924, 1927, 1946 гг., ученые отмечают только в 1931 году. Весна и лето 1932 г. были обычными для Поволжья: жаркими, местами с суховеями, не идеальными для посевов, особенно в Заволжье, но в целом погода оценивается специалистами как благоприятная для урожая всех полевых культур [12]. Погода, конечно, влияла на снижение урожайности зерновых, но массового недорода в 1932 г. не было.

Опрошенные старожилы саратовских и пензенских деревень засвидетельствовали, что, несмотря на все издержки коллективизации (раскулачивание, лишившее деревню тысяч опытных хлеборобов; резкое сокращение численности скота в результате его массового убоя и т. д.), в 1932 г. все же удалось вырастить урожай, вполне достаточный, чтобы прокормить население и не допустить массового голода. «Хлеб в деревне в 1932 г. был», — вспоминали они. В1932 г. валовой сбор зерновых культур по всем секторам сельского хозяйства в Нижне-Волжском крае составил 32 388,9 тыс. ц, лишь на 11,6% менше, чем в 1929 г.; в Средне-Волжском крае —45 331,4 тыс. ц, даже на 7,5% больше, чем в 1929 году [13]. В целом урожай 1932 г. был средним за последние годы. Его было вполне достаточно, чтобы не только не допустить массового голода, но и определенную часть сдать государству.

Коллективизация, существенно ухудшившая материальное положение крестьянства и приведшая к общему упадку сельского хозяйства, однако массового голода в данном районе Поволжья не вызвала. В 1932—1933 гг. голод наступил не вследствие засухи и недорода, как это было прежде в Поволжье, и не из-за сплошной коллективизации, а в результате принудительных сталинских хлебозаготовок. Это был первый в истории поволжской деревни искусственно организованный голод.

Лишь 5 из более чем 300 опрошенных очевидцев событий 1932—1933 гг. не признавали связи хлебозаготовок с наступлением голода. Остальные либо назвали их в качестве главной причины трагедии, либо не отрицали их негативного влияния на продовольственное положение деревни. «Голод был потому, что хлеб сдали», «весь, до зерна, под метелку государству вывезли», «хлебозаготовками нас мучили», «продразверстка была, весь хлеб отняли», — говорили крестьяне.

К началу 1932 г. деревня была ослаблена коллективизацией, хлебозаготовками 1931 г., не совсем благоприятными погодными условиями прошедшего года, вызвавшими в некоторых районах недород. Многие крестьяне уже тогда голодали. Очень тяжело проходили основные сельскохозяйственные работы. Начался интенсивный уход крестьян в города, другие районы страны, напоминавший бегство. И в этой ситуации руководство страны, которому было известно о положении в Поволжье, утвердило в 1932 г. явно завышенные планы хлебозаготовок для Нижней и Средней Волги. При этом не учитывались трудности организационно-хозяйственного становления только что созданных колхозов, о чем красноречиво свидетельствовали массовые протесты председателей колхозов и сельсоветов, районных партийных и советских органов, направляемые краевому руководству.

Несмотря на энергичные усилия партийно-хозяйственного руководства, практиковавшего в сентябре — ноябре снятие с работы и исключение из партии руководителей районов, «срывавших план»; занесение на «черные доски» не выполняющих план колхозов, населенных пунктов, районов; объявление им экономического бойкота и другие меры, планы хлебозаготовок не выполнялись [14]. Ситуация изменилась в декабре 1932 г., когда в регион по указанию Сталина прибыла комиссия ЦК ВКП(б) по вопросам хлебозаготовок во главе с секретарем ЦК партии П. П. Постышевым. Думается, что оценка работы этой комиссии и ее председателя, которая имеется в литературе [15], требует уточнения, если не пересмотра.

О методах работы Постышева и его комиссии, требовавших любой ценой выполнить план хлебозаготовок, говорят следующие факты. Только в декабре 1932 г. за невыполнение плана хлебозаготовок решениями бюро Нижне-Волжского крайкома партии, на заседаниях которого присутствовали члены комиссии ЦК и сам Постышев, были сняты с работы 9 секретарей райкомов и 3 председателя райисполкомов [17]; многих впоследствии исключили из партии и отдали под суд. Во время совещаний с местным партийно-хозяйственным активом по вопросам хлебозаготовок (об этом рассказали участники таких совещаний в г. Балашове И. А. Никулин и П. М. Тырин) прямо в зале, где проходили эти заседания, по указанию Постышева, за невыполнение плана хлебозаготовок снимали с работы секретарей райкомов партии и работники ОГПУ арестовывали председателей колхозов. На словах, в печати Постышев выступал против изъятия хлеба у выполнивших план колхозов, против нарушения законности во время проведения хлебозаготовок, на деле же занимал жесткую позицию, которая толкала местное руководство на противозаконные меры в отношении тех, кто не выполнял план.

О том, каким образом в саратовских и пензенских деревнях выполнялись данные директивы, говорят многочисленные свидетельства очевидцев. У крестьян отбирали хлеб, заработанный на трудодни, в том числе и оставшийся с прошлых лет; хлеб на трудодни не выдавали; вывозили семенной хлеб. Нередко в ходе хлебозаготовок к крестьянам применялось насилие. В с. Боцманово Турковского района уполномоченный по хлебозаготовкам из Балашова Шевченко, чтобы «выбить» хлеб, посадил в амбар под замок почти все село (свидетельствует М. Е. Дубровин, проживающий в рабочем поселке Турки Саратовской обл.). «Приходили, хлеб силком забирали и увозили», «дали, а потом отобрали», «ходили по домам, забирали хлеб и картошку; тех, кто противился, сажали на ночь в амбар», «из печки [хлеб] вытаскивали», — вспоминали старожилы саратовских и пензенских деревень.

Чтобы выполнить план, хлеб вывозили не только на лошадях, но и на коровах. Председателю Студено-Ивановского колхоза Турковского района М. А. Горюнову (проживает в Турках) уполномоченный по хлебозаготовкам приказал выделить колхозных лошадей для оказания помощи соседнему колхозу в вывозе хлеба. Лошади сделали два рейса, прошли свыше 100 км; посылать их в третий рейс председатель не соглашался: «Угробим лошадей!» Его заставили подчиниться, и вскоре 24 лошади пали. Председателя отдали под суд за то, что он отказался признать виновными в гибели лошадей колхозных конюхов (мол, плохо кормили), как ему советовал уполномоченный. Применялось насилие и при выполнении плана засыпки семян в общественные амбары. Местные активисты нередко ходили по дворам и искали хлеб; все, что находили, отбирали.

Организаторы заготовок объясняли крестьянам, что хлеб пойдет рабочему классу и Красной Армии, но в деревне ходили упорные слухи, что на самом деле хлеб отбирают для того, чтобы вывезти его за границу. Именно тогда в деревне появились невеселые частушки, поговорки: «Рожь, пшеницу отправили за границу, а цыганку-лебеду — колхозникам на еду», «Дранку, барду, кукурузу — Советскому Союзу, а рожь, пшеницу отправили за границу», «Наша горелка хлебородная — хлеб отдала, сама голодная». Хлебозаготовки и наступивший голод многие крестьяне связывали с именами Сталина и Калинина. «В 1932 году Сталин сделал засыпь, поэтому и наступил голод», — говорили в деревнях. В частушках, за пение которых грозило тюремное заключение, звучали слова: «Когда Ленин был жив, нас кормили. Когда Сталин поступил, нас голодом морили».

В 1933 г. в поволжской деревне ходили слухи, что проводится «сталинская выкачка золота»: голодовка сделана для того, чтобы через магазины Торгсина за бесценок, в обмен на продукты питания отобрать у населения золото, серебро, другие ценности. Организацию голода с помощью хлебозаготовок. крестьяне объясняли стремлением Калинина наказать их за нежелание добросовестно работать в колхозах, приучить крестьян к колхозам. В саратовских и пензенских деревнях в 1933 г. шла молва, что подобно известному дрессировщику Дурову, который голодом приучал животных к повиновению, Калинин решил голодом приучить крестьян к колхозам: перенесут голод, значит, привыкнут к колхозам, будут лучше работать и ценить колхозную жизнь.

В ходе хлебозаготовок 1932 г., обрекавших деревню на голод, открытого массового сопротивления крестьян не было. Большинство опрошенных объясняло это страхом перед властью и верой в то, что государство окажет помощь деревне. И все-таки исключения встречались. В дер. Красный Ключ Ртищевского р-на, свидетельствует С. Н. Федотов (проживает в г. Ртищево Саратовской обл.), узнав о решении вывезти семенной хлеб, у амбара, где он хранился, собралась почти вся деревня; крестьяне сорвали замок и зерно разделили между собой. В с. Потьма того же района (рассказал проживающий в г. Ртищево И. Т. Артюшин) произошло массовое выступление крестьян, которое было подавлено милицией.

Основными формами протеста крестьян против принудительных хлебозаготовок стали скрытые действия: нападения на «красные обозы», вывозившие хлеб из деревень, воровство хлеба с этих обозов, разборка мостов. Отдельные крестьяне открыто высказывали организаторам хлебозаготовок недовольство; к ним применялись репрессивные меры (свидетельства М. А. Федотова из рабочего поселка Новые Бурасы, С. М. Берденкова из дер. Трубечино, Турковского р-на, А. Г. Семикина из рабочего поселка Турки Саратовской обл.).

Таким образом, данные архивных документов и опросы очевидцев событий свидетельствуют: принудительные хлебозаготовки 1932 г. оставили поволжскую деревню без хлеба и стали главной причиной трагедии, которая разыгралась там в 1933 году. Вызванный проведенными с нарушением закона и морали хлебозаготовками массовый голод, унесший десятки тысяч крестьянских жизней и подорвавший здоровье оставшихся в живых, является одним из тягчайших преступлений сталинщины, ее организованной антигуманной акцией.

Примечания:

Опубликовано в журнале «Вопросы истории», № 6, 1991. - С. 176-181.

Детдом № 1 им. Ленина на 400 детей: 38 – дети репрессированных, остальные – дети умерших в 1933 г. от голода....

 
Свидетельство А.В.Волынской

...В городе Новоукраинка Кировоградской области находился детдом № 1 им. Ленина на 400 детей. Из них 38 – дети репрессированных, остальные – дети умерших в 1933 г. от голода. Возле столовой росла большая груша, которая никогда не цвела. Под ней была яма, куда сбрасывали умерших от голода детей.

В «Мемориале» есть карта лагерей, но нигде нет карты детдомов, которыми была покрыта вся наша страна. В них росло искалеченное поколение.
* * *
Я, Волынская Альдона Владимировна, жила то в Москве, то с няней в Истре, где и училась. После исключения из партии отца перевелась в Москву в школу № 275. Началась совсем другая жизнь. Например, учителя, узнав об исключении из партии моей мамы, вызвали меня в учительскую, стали спрашивать, с какого года мама в партии, я ответила: «У меня мама беспартийная».

Мама ушла по повестке НКВД, а через три дня приехали мужчины и женщины, спросили меня, есть ли у меня бабушка, и сказали, что я поеду к ней.

Было ясно, что они врут, так как не спрашивали, где живет бабушка. Начался обыск. Мне позволили взять с собой портфель с книгами и еще две книги. Я взяла однотомник Пушкина и Чехова. Фотоальбом взять не разрешили. В мешочек положили кое-какие детские вещи. Соседка подморгнула и сунула в мешок отрез крепдешина, а потом спросила, можно ли ребенку дать конфеты. Тогда я поняла, что теперь без разрешения мне никто ничего не имеет право дать.

Привезли меня в Даниловский приемник, где в то время было всего восемь детей: Эля и Нэля Юян, Лида Карницкая, Вера Берделисова и другие.

Меня отвели в подвал, где сняли отпечатки пальцев, сфотографировали в профиль и анфас с цифрами и буквами внизу на планке.
Девочки были в приемнике более месяца, они рассказали, что недавно из переполненного приемника почти всех увезли в детские дома.
Потом дядя Миша, представитель НКВД, объявил, что мы поедем в детский дом на Черное море в Одессу. Везли нас на вокзал на «черном вороне», задняя дверь была открыта, и в руке охранник держал наган. B поезде нам велели говорить, что мы отличники и поэтому до конца учебного года едем в Артек.

Привезли нас в спецдетдом «Березки» Одесской обл. Там было более 500 детей арестованных родителей. Это были бараки из ракушечника посреди степи. Однажды в нашу среднюю группу пришел мальчик из старшей группы и сказал нам, что стыдно играть и не задумываться над тем, что столько людей арестовано, не может быть в стране столько врагов народа.

Вскоре детский дом расформировали, отправляя группы по 30–40 человек в различные детские дома. Сейчас я понимаю, что стукачи были и среди детей, и в НКВД испугались подобных разговоров.

Нашу группу – 38 человек – направили в город Новоукраинка Кировоградской обл. Голодные, пройдя несколько километров пешком, мы подошли к низкому, темному зданию – столовой. Столы были накрыты, и в каждой тарелке плавало более десятка мух. Тогда никто из нас не мог есть этот суп. Потом ели, даже когда тебе сосед плюнул в тарелку. Мы там постоянно голодали.

Пришла как-то комиссия, и всем накладывают полные миски винегрета. Спрашивают: «Вкусно? Довольны?» – «Да!» Комиссия уходит, официантка кричит: «Еще три смены не ели!» – и вываливает остатки [еды] из мисок в ведро.

Мы были покрыты струпьями, и добрая медсестра Мария Ивановна говорила, что «зеленка вам не поможет, вам надо мясо есть». Однажды нам дали по куску вареного мяса, от которого так пахло керосином, что даже всегда сопровождающие детдомовцев собаки не стали его есть, видно, корову лечили керосином.

Дома детдома располагались вдоль улицы, где были мельница, маслобойка, бурты сахарной свеклы. На проезжающий обоз с зерном, кукурузой, свеклой, семечками налетали голодные детдомовцы; пока их били кнутом, они успевали насыпать полные карманы съестного.
В спальнях было холодно, обычно вдвоем ложились на один матрац в одежде и обуви, накрывались вторым матрацем и одеялами. Один раз в месяц нас водили в баню. С ужасом вспоминаю, как приходилось вытираться мокрыми простынями. Не было ни носовых платков, ни рукавиц, нос вытирали рукавами пальто, которые были похожи на задубевшую кожу.

Особенно мучительно приходилось выслушивать отказ выдать деньги на марки для писем. Деньги из лагеря по 3–4 рубля присылала из лагеря мама, но, прежде чем получить их, надо было выслушать проповедь о том, что нечего писать врагам народа.

За полученную двойку нас, не комсомольцев, вызывали на комсомольское собрание, и каждый комсомолец должен был объяснить, что моя двойка – вражеская, хотя у них зачастую было по 7–8 «советских» двоек.

Началась война. Мы из типографии носили тюки газет на станцию, а по окончании школы всех отправили в пионерский лагерь за 12 километров от города. Немцы были уже близко, но нам говорили, что это десант. Большинство воспитателей и сотрудников детдома разбежались. Директор детдома Полина Евгеньевна Панасюк украла мыло, материал, а у детей, чьи родители были арестованы, – личные вещи. У Эли Юян – скрипку, у меня – отрез крепдешина, у Нины Исакианс – золотые часы. Продав мыло и вещи, она уехала на пароходе, бросив мальчиков в осажденной Одессе без копейки денег.

По окончании войны Панасюк П.Е. работала зав. санаторием, продолжала воровать и в конце концов повесилась.
В пионерском лагере мы узнали, что город окружен, остался путь на Одессу. Я, Эля Юян и Маша Поливанова босиком в трусиках и ситцевых платьицах, взяв портфель семечек, пошли на Одессу, но нас не пропустила воинская часть, не пустили даже переночевать в деревню. К утру мы вернулись, все плакали и обнимали нас. Потом приехала завуч Лариса Антоновна Шадурская, собрала всех 40 человек старших (всего было 400 детей), и сказала, что войны начинаются и кончаются, что старшие должны погибнуть и спасти малышей, которым жить после войны. Мы распределились по работам, у нас было 14 коров, которых доила Наталка Ляшко, а я ей помогала. Мы жали, вязали снопы, убирали подсолнечник и т. д. Малыши на брезенте теребили подсолнечник, запасались топливом, месили и сушили кизяк. По просьбе председателя колхоза помогали убирать урожай. Он дал нам мед и поросную свинью, которая впоследствии принесла нам 14 поросят.

Когда из города ушли передовые фронтовые части немцев, мы, старшие дети отремонтировали глинобитные дома, и все переехали в город. Всю работу выполняли дети. Я, Эля Юян, Наталка Ляшко, Айна Саулит работали [при немцах] прачками, были оформлены на полставки. Без топлива, без мыла мы на деревянных досках стирали белье, кипятили, гладили и вывели советских вшей. Многие работали в парикмахерской, в швейной, уборщицами, подавальщицами, поварихами, ухаживали за свиньями, а мальчики – за лошадьми. Постепенно начали забывать про голод – воровать было некому.

Через Новоукраинку трое суток гнали наших военнопленных. Мы свои пайки хлеба отдавали младшим, а те совали их в руку самым больным... Женщины кидали продукты в толпу пленных, начиналась свалка, и немцы тут же расстреливали военнопленных, колонна уходила, а женщины хоронили убитых пленных в овраге. Потом мы с подводой ездили по улицам, читали молитву и просили милостыню для военнопленных. Овощи варили, и маленькие мальчики отвозили еду на повозке в лагерь «Адабаш». Детей немцы в лагерь пропускали.
Старших детдомовцев, кому исполнилось 16 лет, [немцы] стали гонять на строительство моста, их предупредили, что угонят в Германию. Верочка, самая красивая девочка, вышла замуж в деревню за семидесятилетнего старика, чтобы не ехать в Германию. Лариса Антоновна предупредила Олю (Голду) Червинскую, чтобы она уходила в деревню прятаться, но через 2 месяца она вернулась, ее никто не взял. Ночью в спальню пришли полицаи, по спискам вызвали еврейских детей и увели. Мы думали – в гетто, мы отдавали им самое дорогое – открытки, платочки, шарфики. На следующий день узнали, что все евреи в городе были расстреляны. Впоследствии оказалось, что немцы затребовали списки детдомовцев, а в списках была указана национальность, на что тогда никто не обратил внимания.

Когда через город из Польши отступали беженцы, к нам в детдом прибились два еврейских мальчика и девочка, блондинка с голубыми глазами, у нее был ортопедический ботинок. Они совершенно не говорили по-русски. Девочку мы назвали Маша, она прижилась у нас в прачечной, была слабенькая, но старалась помогать. Эти дети выжили, их никто не выдал.

Шестидесятилетней Ларисе Антоновне Шадурской после освобождения Украины дали 15 лет лагерей, где она и погибла.
Отправили в Германию из детдома первую партию, а в августе 1942 года – вторую партию тех, кому исполнилось 16 лет. Потом была отправлена третья, последняя партия. Нас везли в город Кёльн, но по дороге в городе Губен человек 12 продали на бирже труда в различные фирмы. Весной 1943 г. я, Эля Юян и Леля Полякова совершили побег. Мы пробежали через Германию и Польшу, а на границе с СССР, в Белоруссии, нас арестовали [немцы] и более года возили из тюрьмы в тюрьму (Эссен, Кассель, Дюссельдорф и др.).
В 1944 году нас привезли в Кёльн, в филиал лагеря Бухенвальд Месселагерь, потом направили в гестапо г. Кёльна. Город сильно бомбили, и нас направили на работу на аэродром, где из-за бомбежек немки не хотели работать. Там нас освободили американские войска, эшелоном отправили в фильтрационный лагерь города Магдебурга. Нам предложили пойти работать в в/ч, оказалось, что это МГБ, пришлось скрыть, что родители арестованы. Мои подруги вышли замуж и уехали в СССР, а меня арестовали как ЧСИР. Из тюрьмы чудом удалось вырваться.

В Белоруссии встретилась с освободившейся из лагеря мамой, но после вызова в МГБ пришлось срочно уехать на Сахалин. С трудом училась, работала в школе и в РОНО, скрывала факты биографии, хотя скрывать было нечего. Сейчас я инвалид I группы, совершенно одинокая (в концлагере прошла стерилизацию). Жить мне помогает стремление помочь другим.

01.01.1998