Мой Солженицын

11 декабря исполнится 100 лет со дня рождения Александра Солженицына.

Новые и новые атаки на писателя идут в «Год Солженицына».

Такие же пошлые, как былые компартийные атаки – после Нобелевской премии. Или еврейские диффамации – после «200 лет вместе». А перед тем – вытянувшиеся либеральные морды: не понравилось, что он отказался от ордена из рук Ельцина, зато написал «Россия в обвале».

Солженицын всегда шёл своим путём, следуя завету: «Хвалу и клевету приемли равнодушно».

Впрочем, иногда огрызался. То в мемуарах. То львиным рычанием в СМИ: «Потёмщики света не ищут».

Публичный Солженицын тесно сплёлся в моей жизни с моим личным Солженицыным. Наше поколение, родившееся сразу после войны, в принципе, было дружным в восприятии и его, и его сочинений – тех, что вызывали аллергию у номенклатуры. Как молодая литература 1960-х, так и поживший на этом свете Солженицын. И даже как Илья Эренбург со своими крамольными, не слишком советскими, записками «Люди, годы, жизнь», открывавший нам неизвестные имена.

Школьником я выписывал литературные журналы, выпрашивая на подписку деньги у матери. Выписывал и «Новый мир». В 1962 году его 11-й нумер пришёл с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

После прочтения брат Лёня (он работал словесником в вечерней школе) дал кому-то почитать. Поначалу журнальную книжку возвращали, а потом она исчезла навсегда. Брат сказал, что для прочтения взял начальник милиции и – с концами.

Как-то символично.

Потом и вдруг «Один день» выдвинули на Ленинскую премию. Не дали. Ожидаемо. Дали какой-то советской хероте, которую забыли на следующий день после указа о премии. Но всё в том же «Новом мире» завязалась полемика Владимира Лакшина «Друзья и недруги Ивана Денисовича». Едва ли не единственная, шедшая не в «одни ворота».

В журнале иногда появлялись небольшие вещи писателя: рассказ «Матрёнин двор», повесть «Для пользы дела», что-то ещё. На «голосах» мусолили злоключения романов «В круге первом» и «Раковый корпус».

В 1964-м Хрущёва, самого чиновного «бенефициара» повести «Один день Ивана Денисовича», убрали от должности. А общество начали готовить к «единодушному» осуждению солженицынского творчества.

В 1967 году я, уйдя на заочное в Иркутском университете, работал на радио Салехарда. Вскладчину мы купили транзисторный радиоприёмничек «Россия» и слушали дома всяческое запретное. Глушилок тогда на севере не существовало, мешали разве что полярные сияния - громыхали в динамике настоящими грозами.

Услышали и про Солженицына. Про его «Письмо съезду» (писательскому) и «Письмо вождям».

«Письмо съезду» до нас вскоре дошло в слеповатой машинописной копии – кто-то привёз из Москвы. Помню слова про «Мафусаилов век» цензуры и перечень имён, исчезнувших с литературной карты России за время этого «века». Исчезнувших в первую голову физически. Если какие-то книги или публикации в журнальной периодике ещё можно было выцарапать из недр университетской «научки», выезжая в Томск или Иркутск на сессии, то в официальной литературной истории эти имена тщательно затёрли.

Впрочем, не слишком тщательно.

Что-то проникало, просачивалось, начиная с послекультовских 1950-х. Осип Мандельштам через мемуары Эренбурга. Цветаеву издали – микроскопический сборничек. Появился девятитомник Ивана Бунина. Конечно, без «Окаянных дней», но всё равно очень полный. Журнал «Москва», один самых замшело-правильных, вдруг напечатал «Мастера и Маргариту» Булгакова.

Но всё это, подспудное, происходило на фоне цензурных ужесточений, собраний «партийно-хозяйственного актива» по осуждению то «Евтушенского» (так один мелкотравчатый бонза объединил имена Вознесенского и Евтушенко), то аксёновского альманаха «Метрополь», изданного в нескольких машинописных экземплярах, то по выдворению «литературных власовцев» из страны.

Выдворили изрядную часть культурной элиты.

Кто-то и сам уехал. Как Сергей Довлатов. Сняли питательный литературный слой, осталась бесплодная глина.

Долго эдак продолжаться не могло и вскоре мудрые ЦК и правительство объявили «перестройку», начавшуюся с «гласности».

Новым содержанием наполнились «Московские новости» и «Огонёк». Стали появляться совершенно невероятные издания. Вновь стало интересно читать «толстые журналы» - откроешь и вдруг нападёшь на Георгия Иванова в «Знамени» или Владислава Ходасевича в «Москве».

В 1990-м году я вёз в Москву корректуру «Архипелага ГУЛАГа». Этот труд Солженицына затеяло к изданию Кемеровское книжное издательство. Инициативу проявил Володя Соколов, мой друг, работавший там.

Через друзей и знакомых мы вышли на самого Солженицына. Тогда уже издавалась газета забастовщиков, аккумулировавшая всяческие диссидентские движения Кузбасса, и мы обросли связями в столице и отчасти за кордоном – в парижской «Русской мысли», где обзоры событий в СССР вёл сам Александр Гинзбург.

«Вермонтский отшельник» Солженицын горячо приветствовал издание «Архипелага» в провинции. И вскоре он вышел – тремя разноцветными томиками, присоединившись на моих полках к самодельному изданию – взятой под переплёт ксерокопии и изящному карманному изданию «Имка-Пресс», подарку от «Русской мысли».

В 1990-е мы ждали возвращения Солженицына на Родину.

По-разному ждали. Либеральные гайдаро-чубайсята хотели видеть в знаменитом Нобелевском лауреате идеологическую поддержку. Разочарованные и оскорблённые «демократизацией» и «приватизацией» остальные насторожились: ты этого хотел, великий диссидент?

Вскоре он ответил всем своей новой книгой «Россия в обвале» и отказом принять из рук Ельцина высшую награду нынешней страны – орден Андрея Первозванного.

Собственно, на этом можно закончить.

Солженицын был и остаётся частью русского народа. Во всех его надеждах и сомнениях. Солженицын - великий писатель. Но не только. Он - великий набатник. В 1960-70-е, когда он ударил своей прозой и публицистикой, мы были, за редким исключением, слепо-глухо-немыми. Измерять его «Архипелаг» нынешним знанием статистики: сколько посажено, сколько убито, зачем и почему  - глупо.  Главное, что он сподвиг нас, нынешних, к поиску истины.

Низкий ему поклон и Господь - судия.